Обольсти меня на рассвете - Клейпас Лиза - Страница 5

Кев заговорил лишь один раз, и это случилось, когда мужчина спросил его о татуировке.

– Что это за отметина?

– Это проклятие, – сквозь зубы проговорил Кев. – Не говорите о нем никому, иначе проклятие падет и на вас тоже.

– Понимаю. – Тон у мужчины был ласковым. – Я сохраню твою тайну. Но скажу тебе, что, будучи человеком рациональным, я не подвержен суевериям. Проклятия имеют власть лишь над теми, кто верит в них.

Глупый гаджо, подумал Кев, каждый знает, что, отказываясь верить в проклятие, человек навлекает на себя гнев судьбы.

Этот шумный дом был полон детей. Кев слышал их голоса из-за закрытой двери комнаты, в которую его поселили. Но было еще что-то… едва уловимое мучительно-сладкое присутствие кого-то или чего-то. Он чувствовал это что-то совсем рядом – возможно, в соседней комнате. Это что-то порхало совсем близко, но вне досягаемости Кева. И его сердце рвалось к тому невидимому, ибо только оно могло дать ему облегчение от жара и боли, подарить свет в темноте.

Среди детской трескотни, перебранок, смеха, пения он различал мелодичный тихий говор, от которого у него волоски на затылке поднимались дыбом. Голос девочки. Чудный, умиротворяющий. Кев хотел, чтобы она пришла к нему. Он мысленно заклинал ее прийти к нему, лежа в этой тесной комнате, ожидая, пока заживут раны, которые затягивались мучительно медленно. «Приди ко мне…»

Но она никогда не заходила. Единственными, кто навещал его здесь, были Хатауэй и его жена, приятная, но опасливая женщина, которая относилась к Кеву как к дикому зверю, попавшему в ее цивилизованный дом по недоразумению. И Кев и вел себя как дикий зверь, огрызаясь и рыча всякий раз, когда они подходили к нему. Как только смог передвигаться самостоятельно, он помылся теплой водой из таза, что стоял в его комнате. Он никогда не ел в их присутствии – ждал, пока уйдут. Все его помыслы были направлены на то, чтобы поскорее исцелиться настолько, чтобы можно было отсюда сбежать.

Пару раз дети приходили посмотреть на него, заглядывая в приоткрытую дверь. В доме были две маленькие девочки по имени Поппи и Беатрикс, которые хихикали и визжали – то ли от восторга, то ли от испуга, – когда он прогонял их. Была еще одна девочка постарше – по имени Амелия, которая смотрела на него с той же скептической опаской, что и мать. И еще был там высокий голубоглазый мальчик, Лео, который на вид был чуть старше самого Кева.

– Я хочу внести ясность, – с порога сказал мальчик тихим голосом. – Никто здесь не желает тебе зла. Как только будешь в состоянии уйти, ты можешь это сделать. Никто не станет тебя задерживать. – Он пару секунд молча смотрел в хмурое, красное от жара лицо Кева, после чего добавил: – Мой отец – человек добрый. Добрый самаритянин. Но я не такой. Даже думать не смей о том, чтобы причинить кому-то из Хатауэев боль или нанести оскорбление. Ты за это ответишь.

Кев с уважением отнесся к его заявлению. Он даже кивнул Лео. Конечно, если бы Кев был здоров, он бы без труда одолел этого мальчика. Ему ничего не стоило избить его до бесчувствия, но Кев уже начинал верить в то, что это странное небольшое семейство действительно не желает ему зла и что они ничего от него не хотят. Они всего лишь позаботились о нем и приютили его так, словно он был бродячим псом. Похоже, они ничего не ждали от него в ответ.

Такое отношение к себе не заставило Кева меньше презирать их самих и их смехотворный уютный мирок. Он ненавидел их всех. Он ненавидел их почти так же сильно, как ненавидел себя. Он был из другого, враждебного им мира, он не разделял их ценностей, вся жизнь его была сплошное насилие и обман. Неужели они этого не видели? Похоже, они не осознавали опасность, что навлекали на себя, поселив его у себя, доверчиво открыв для него двери в свой мир, который ему ничего не стоило разрушить.

Через неделю жар спал и рана Кева затянулась настолько, что он смог встать и пройти несколько шагов. Он должен был уйти отсюда, пока не случилось чего-то по-настоящему страшного, до того как он совершит такое, от чего Хатауэям уже никогда не оправиться. Поэтому Кев однажды утром проснулся пораньше и мучительно медленно натянул одежду, которая раньше принадлежала Лео.

Каждое движение причиняло боль, но Кев не обращал внимания ни на сильный гул в голове, ни на жгучую боль в спине. Он положил в карман нож и вилку, взяв приборы с подноса, на котором ему приносили еду, прихватил свечу и кусок мыла. В окне забрезжил рассвет. Вскоре проснутся домочадцы. Кев направился к двери. Голова у него закружилась, и он едва не упал. Тяжело дыша, он остановился, чтобы перевести дух.

В комнату негромко постучали, после чего дверь приоткрылась. Кев скривил рот, готовый зарычать на посетителя.

– Могу я войти? – тихо спросил девичий голос.

Проклятие умерло у него на устах.

«Это ты. Ты здесь». Наконец.

– Ты так долго был один, – сказала она, подойдя к нему. – Я подумала, что ты, возможно, хочешь, чтобы кто-нибудь составил тебе компанию. Меня зовут Уинифред.

Кев вдыхал ее запах, внимал звуку ее голоса, и сердце его бешено билось. Он осторожно, превозмогая боль, лег на спину.

Он никогда не думал, что девочка гаджо может сравниться красотой с цыганкой. Но эта девочка была похожа на ангела, спустившего с небес. Ее кожа была бледной, как лунное сияние, а волосы – цвета платины. Она лучилась теплом и нежностью. Она была чиста и невинна. Она была всем тем, кем он не являлся. Все его существо так остро откликнулось на ее присутствие, что он, не в силах противостоять искушению, дотронулся до нее.

Она едва слышно вскрикнула. Кев знал, что не имеет права прикасаться к ней. Он даже не знал, как это: быть нежным. Он сделает ей больно в любом случае, невольно. И тем не менее она расслабилась и спокойно посмотрела ему в глаза.

Почему она его не боялась? Сам он очень даже боялся за нее, потому что знал, на что способен.

Он даже не осознавал того, что уже крепко держит ее за руку и привлекает ближе к себе. Все, что он знал, – это то, что часть ее веса покоилась на нем, лежащем на кровати, и пальцы его впивались в податливую плоть ее предплечий.

– Отпусти, – тихо велела она ему.

Ему не хотелось ее отпускать. Никогда. Ему хотелось вечно держать ее в объятиях. Ему хотелось распустить ее косу и пропустить сквозь пальцы бледный шелк ее волос. Ему хотелось на руках отнести ее на край земли.

– Если я тебя отпущу, – ворчливо спросил он, – ты останешься?

Нежные губы ее сложились в улыбку. Ласковую, сладкую улыбку.

– Глупый мальчишка. Конечно, останусь. Я пришла, чтобы навестить тебя.

Медленно пальцы его разжались. Он думал, что она убежит, но она осталась.

– Лежи, – велела она ему. – Почему ты так рано оделся? – Глаза ее расширились. – О, ты не должен уходить. Ты еще не выздоровел.

Она могла бы не беспокоиться. Намерения Кева сбежать испарились в ту секунду, как он ее увидел. Он снова опустил голову на подушки и стал внимательно наблюдать за девочкой. Она села в кресло. На ней было розовое платье. Ворот и манжеты украшали маленькие оборки.

– Как тебя зовут? – спросила она.

Кев не любил разговаривать. Он терпеть не мог вести с кем-то беседы, он был готов сделать все, что угодно, лишь бы девочка оставалась с ним.

– Меррипен.

– Это твое имя?

Он покачал головой.

Уинифред склонила голову набок.

– Ты не назовешь свое имя?

Он не мог. Цыган называл свое настоящее имя только другому цыгану.

– Назови мне хотя бы первую букву, – упрашивала она.

Кев смотрел на нее в замешательстве.

– Я знаю не так много цыганских имен, – сказала она. – Тебя зовут Лука? Марко?

Кеву пришло в голову, что она ведет с ним игру. Дразнит его. Он не знал, как реагировать. Обычно, если кто-то его дразнил, он отвечал кулаками.

– Когда-нибудь ты мне скажешь, – сказала она с улыбкой.

Она сделала движение, словно хотела встать с кресла, и Кев тут же схватил ее за руку. В глазах ее промелькнуло удивление.