Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон - Страница 75

И Вив вникает в звуки еще глубже и настойчивей, и уже слышит куда больше, чем старик. Она слышит журчание ручья, дыхание болота, стенание и колокольный звон буев, слышит, как последние цветы на холмах умирают под дуновением бриза — предсмертный рев львиных зевов, вой волчьих лютиков, шипение гадючьих языков. Далеко-далеко гроза с рьяностью туриста снимает пик Мэри, злоупотребляя вспышкой. Вив ждет, но не слышит грома. Любопытный бриз, просочившись сквозь темные ели, секунду кружит над костром, а потом отбрасывает ее волосы с кисти Ли. Пару прядей задувает ей в рот, и Вив задумчиво их покусывает. Ее влажные башмаки начинают дымиться, и Вив отодвигает ноги от костра. Обнимает колени руками. Холодные пальцы на ее шее приходят в движение, согреваясь.

— А… А что будет, если она, в смысле лиса, поплывет? — спрашивает Ли у отца.

— Если через ручей двинет — тогда все нормально. Но они не всегда такие сознательные. Порой бросаются прямо в реку. А это добром не кончится — ни для собак, ни для лисы, ни для кого.

— Что, переплыть не могут? — спрашивает Вив.

— Могут, конечно, лапочка. Здесь река не такая уж широкая. Но только они оказываются в воде — а кругом темень — они, вместо того, чтоб переправиться, заворачивают по течению, да и плывут-плывут, берега не видя, все вперед и вперед. Слушайте… Лиса пытается оторваться, срезает назад, к северу. Значит, от ручья они ее отсекли и теперь гонят к реке. Они возьмут ее, когда она не пустится вплавь.

Лай стаи достиг накала, что казался явно несоизмеримым с размерами зверька, которого гнали собаки. Особенно — в сравнении с тающим вдали зовом одинокой гончей, что шла за дичью куда крупнее.

— Вперед и вперед — докуда? — спросил Ли.

— До океана, — ответил Генри. — До самого моря — и дальше. Черт! Слушайте, как эти прохвосты навалились на бедную маленькую лисичку. Дерьмоеды!

Вив понимает, что ей следовало бы избавиться от этого прикосновения — заняться кофе, что ли, — но не шевелится. Генри, неодобрительно хмуря брови, прислушивается к тявканью стаи: не такие рапорты о собачьей работе греют ему душу. Слишком уж много значения придают они какой-то несчастной лисице. Наклонившись, он сплевывает свою табачную кашицу на угли, будто она вдруг прогоркла. Смотрит, как шкворчит и набухает его плевок.

— Бывает, — отрешенно говорит он, глядя на угли, — рыбаки подбирают зверушек в открытом море. Олени, собаки, рыси, лисиц целая куча — просто плывут и плывут, невесть куда, за мили и мили от берега. — Он взял палку и поворошил уголья, в глубокой задумчивости, словно разом позабыв об охоте. — Когда-то — о, это было лет тридцать назад, не меньше — я подрабатывал на крабовом сейнере. Вставал часа в три и отправлялся помогать этому старому шведскому козлу вытрясать крабов из ловушек. — Он протянул руку над костром. — Видите, у меня шрамы на мизинце? Это гребаные крабы мне оставили. И только не говорите мне, будто крабы не кусаются. Так вот, мы то и дело плывущих зверей встречали. В основном лисиц, но иногда и оленей. Обычно швед говорил: «Пусть плывут, плывут себе пусть; некогда возиться, возиться некогда, ей-богу, богу-ей!» Но однажды мы увидели здоровенного самца оленя, настоящего красавца, на восемь-девять зачетных баллов. И швед сказал: «Давайте-ка достанем-ка этого приятеля!» Мы линь сбросили, подцепили его и затащили на борт. Я так понял, швед прикинул, что ради этого оленя стоит «повозиться богу-ей», потому как его можно сожрать. И вот, значит, мы набросили ему линь на рога и затащили на палубу. И он там просто лежал. Уже тремя копытами на том свете. Дышал тяжело, закатил глаза, а в них такой страх смертный, какой только у оленей и бывает. Но даже не знаю — там не просто страх был. В смысле, испугался он не только потому, что едва не утоп, и не потому, что люди его поймали и на свою лодку заволокли. Не того свойства был просто страх — нет, я так скумекал, в нем был чистый страх, сам по себе который.

Он снова ткнул палкой в костер, послав в темноту очередной фонтан искр. Вив и Ли молчали, ждали продолжения. И ей казалось, что эти искры осыпаются ей на грудь.

— Что ж, он смотрелся таким уморенным, что мы даже не потрудились его связать. Он просто лежал, вроде как пришибленный, вроде как и глаза закрыть силенок уж не осталось. Он лежал, пока мы не подошли к самому берегу. И вот тогда, святые силы, он вдруг как вскочит, как растопырится во все стороны рогами да копытами — а уж через секунду перемахнул через борт, и поминай, как звали. Я-то поначалу думал, что он дурил нас, прикидывался, чтоб мы, значит, поближе к берегу подошли, чтоб ему доплыть было сподручней. Но все не так. Он развернулся прямиком назад, прямиком в открытое море, напуганный при этом до чертиков. Меня это прост-таки сразило, понимаете? Я давно слышал, дескать, олени и другие твари заходят в море, чтоб клещей и вшей извести, а их от берега относит. Но после того случая я решил, что тут другое. Тут что-то похлеще, чем клещи и блохи.

— Что именно? — очень серьезно спросил Ли. — Зачем же? Ты думаешь…

— Черт, парень, я не знаю, зачем. — Он бросил палку в огонь. — Ты образованный малый, а я — простой дундук-дровосек. Я знаю только, что, если башкой подумать, ни олень, ни медведь, — ни, скажем, лисица, которая вообще хитрюгой той еще слывет, — не пойдет топиться, чтоб смыть с себя пару блох. Слишком уж сильное лекарство. — Он встал и отошел от костра на несколько шагов, отряхивая штаны спереди. — Ого! Слушайте… они ее отрезали. Теперь уж точно возьмут бедолагу, если не поплывет.

— А ты что думаешь, Вив?

Пальцы снова легонько сдавили ее горло.

— О чем? — Она по-прежнему задумчиво глядит на костер, будто бы все еще не вынырнула из атмосферы, навеянной стариковской историей.

— Об этом «инстинкте лемминга» у иных млекопитающих. С чего бы лисе идти топиться?

— Я не говорил, что они хотят утопиться, — заметил Генри, не оборачиваясь, будто бы разговаривал с собаками, тявкающими вдали. — Чтоб утопиться, любое озерко, любая лужа сойдет. Но они не просто топились. Они плыли.

— Плыли к верной смерти, — напомнил Ли.

— Может, и так. Но это не называется «топиться».

— А как это называется? Даже человеку хватает ума сообразить, что если поплыть строго от берега, то его очевидное наме… — Он осекся на полуслове. Вив чувствует, как рука на ее шее немеет, кровь отливает от нее. Встревоженная, она оборачивается, смотрит ему в лицо — и там нет вообще ничего. Он словно оставил лицо, провалился куда-то внутрь себя, прочь от нее, от старика, от этого костра, в какое-то свое глубинное пещерное озеро (И тем не менее все в тот вечер обернулось к лучшему, и я собрал недурной урожай небесполезных сведений, которые весьма мне пригодились в последующих экспериментах…), пока Генри не подает голос:

— Что его очевидное?

— Что? А, его очевидное намерение заключается в том, чтобы не вернуться… на берег, (…первая охапка сведений касалась меня самого…) Соответственно, кто бы то ни был — лис, олень или пропащий пьяница, — в его намерения неизбежно входит самоутопление.

— Может, и так, но вот прикинь: с пьянчугой-то все ясно, но вот с какого перепугу старой лисице в такое отчаяние впадать, чтоб счеты с жизнью сводить?

— Да с того же самого! С того же самого! (…и глубины той неразумной беспечности, до которой я позволил убаюкать себя с тех пор, как уехал с Востока…) Ты уверен, что эта несчастная наивная зверушка не обладает той же способностью к восприятию жестокостей этого мира, что и пьяница? Ты уверен, что ее не преследуют такие же лютые сонмы демонов, как и депрессивного алкоголика? Ты только послушай демонов этой лисички…

Генри посмотрел на сына, порядком озадаченный:

— Но все равно это не значит, что так-таки уж непременно топиться надо. Она могла бы развернуться и принять драку.

— Со всеми сразу? Разве это не такая же верная гибель, как и в море? Только что куда болезненней…