Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон - Страница 60

— Минутку. Кажись, это батя разоряется… Что-то я теперь кучу времени на это трачу — слушаю, не вернулся ли домой наш старый удалец, уквашенный и довольный.

Уиллард Эгглстон, чья лысая голова и дома покрыта зеленой кепкой, подводит итог на странице, испещренной расчетами. «Если в этом месяце я заработаю хотя бы столько же, то, может, накладные расходы меня не прикончат. Да, только бы месяц продержаться — и я разойдусь с расходами». Но каждый месяц сумма, с которой нужно разойтись, все больше. Когда-нибудь она окажется слишком велика. Уиллард думает, что всю жизнь тратил время на цифры — слишком большие и слишком малые.

Отец Индианки Дженни со вздохом встает, чтобы подкрутить настройку телевизора. Он тратит немало времени на настройку вестернов.

Вив читает, лежа на самодельном топчане, уткнувшись в огромную подушку в атласной наволочке. Она тратит много времени на книги. Раньше, в Колорадо, она столько не читала. И даже здесь, в Ваконде, в первые годы, когда Хэнк перетащил книги с чердака, чтоб ей было чем занять себя долгими одинокими днями, у нее все не выходило увлечься — книги были так зачитаны в прошлом, что и заглядывать в них как-то неприлично. Но в те недели, когда она, потеряв ребенка, была прикована к постели, Вив заставляла себя, порой перечитывая одну и ту же страницу снова и снова, покуда в один сонный полдень что-то не щелкнуло в голове, будто отпертый замок, и не распахнулись ворота-страницы терема слов. Она вошла робко, чувствуя себя гостьей незваной, зная, что не ее это дом, и почти надеясь, что кто-то, некий местный и давний обитатель, вознегодует и прогонит ее. Но никто такой не объявился, и она смирилась со своим житьем в чужой обители, а со временем научилась понимать и ценить красоту убранства чертогов во всем их разнообразии. С тех пор она собрала обширную и довольно сумбурную библиотеку. Книги на все вкусы — в переплетах твердых и мягких, иные истерты до дыр, иные ни разу не раскрытые, — выстроились рядами у стены в ее уникальном шкафу, от пола до потолка громоздясь словесной цитаделью.

Однажды, когда Вив, собираясь ко сну, укладывала свое шитье, Хэнк стоял перед этой цитаделью, поскребывая голый живот, и читал названия. Покачал головой. Он уж давно забыл, что изначально идея с книгами принадлежала ему.

— Все это мура, — сказал Хэнк, рубанув ладонью воздух, — все эти книжки, словечки заковыристые. — Он обернулся и пощекотал пальцем спину жены, вызвав сдавленное хихиканье. — Скажи мне, девочка моя: как так получается, что в эту головку заваливается такая прорва слов, а наружу выпадают такие крохи? — Он отвел в сторону глянцевый шелкопад ее локонов, оголив взору шею: — Небось тебя так распирает словами, что того гляди взорвешься?

Вив покачала головой, чувствуя весомое прикосновение груди Хэнка к своей спине и улыбаясь.

— Ну уж нет, — засмеялась она. — Не словами. Слов я, считай, даже и не помню. Нет, порой помню слова писателя — если по-настоящему глянется где какая строчка, — но это же его слова, понимаешь?

Он не совсем понял, но и не особенно заботился этим. Хэнк приноровился к странностям жены, как и она — к его. Она половину времени отсутствует, витая в иных мирах, когда тело ее, мурлыча себе под нос, хозяйничает по дому? Пусть: это ее миры, ее тело и ее хозяйство. Он не считал, что может последовать за ней в ее грезы или же имеет право выдернуть ее оттуда. Что там у кого внутри творится — так это дело того, в чьем нутре оно творится. Так себе мыслил Хэнк. А кроме того, остальную-то половину времени она ему уделяла, а разве это не «чертовски больше того, что многие парни получают от своих подружек, даже если те — завсегда и в стопроцентном распоряжении?»

— Трудно сказать, — ответил Ли уклончиво на вопрос Хэнка. — Думаю, зависит от женщины и от того, какую именно половину себя она уделяет.

— Вив уделяет самую что ни на есть лучшую половину, — заверил его Хэнк. — А что ж до женской стати — так любопытно будет послушать тебя, когда хоть разок на Вив глянешь.

— Гляну… — Память его еще лелеяла полуобнаженный образ, явленный ему через дыру в стене всего полчаса назад. — Но как, по-твоему, я смогу судить обо всех ста процентах, не видя их целиком?

Ухмылка братца Хэнка роится секретами.

— Если ты имеешь в виду поглядеть на сто процентов Вив, так прямо и не отвечу тебе: за ней дело. Но это уж как с верхушкой айсберга и тем, что под водой, — так и тут можно по ноге или там личику судить о том, что скрыто. Вив — это тебе не какая-нибудь шалунья-попрыгунья, каких у меня десятки были, Лиланд. Она скромница. Джо говорит, тихий омут, где известно кто водится. Сам увидишь. Думаю, тебе она понравится.

Хэнк, оседлав стул в изножье моей кровати и опершись подбородком о спинку, ждал, когда я оденусь к ужину. И был замечательно жив и бодр — в сравнении с тем озлобленным безмолвием, что он источал все время с моей вспышки за обедом, когда он рассказывал о своих верхолазных подвигах. Любезность его была столь велика, что он даже принес мне чашку кофе, чтобы вывести меня из ступора, вряд ли сознавая, что этот ступор — в отличие от давешней дремы, навеянной первым контактом с тяжелым физическим трудом, — был спровоцирован видом его жены, в слезах и едва-едва в одежде. А вместе с кофе еще и пару свежих носков приволок: «Покуда твой гардероб с автовокзала не вызволим».

Я с улыбкой поблагодарил его, озадаченный сменой его настроения не меньше, чем, должно быть, он — моей. Но у меня-то причины были верные: я понял всю неуместность своей полуденной горячности. Умный ассассин не за тем пробирается в королевский замок, чтоб тотчас лишить себя шансов на успех, выложив королю при встрече, что о нем думает. Конечно, нет. Как раз напротив. Он обворожителен, хитроумен, льстив, он аплодирует балладам короля о своих триумфах, какими бы ничтожными они ни были. Таковы правила этой игры. И потому великодушие Хэнка казалось мне подозрительным: у короля-то я не видел причин искать расположения ассассина. И решил, что лучше быть настороже. Не иначе, как в подлом умысле коренится его любезность. Берегись!

Но порой так трудно хранить бдительность, когда человек столь обходителен с вами, и тогда я еще не ведал, что он столь долго будет верен этой коварной тактике теплоты и заботы, усыпляющей мою решимость во мщении.

Поэтому я выпил кофе и с благодарностью принял носки — готовый, разумеется, к подвоху. Зашнуровал ботинки, причесался и спустился за ним на кухню, чтобы познакомиться с его женой. Я и не представлял, что это лукавое исчадие окажется еще коварнее, ласковее и нежнее, чем ее коварный супруг, — и беречься ее будет еще труднее.

Девица стояла у плиты, спиной к нам, и ее витые локоны ниспадали на бретельки фартука. И в залитой светом кухне она была столь же прелестна, что и в зыбком мерцании ночника в ее комнате. Хэнк, обращая ее внимание на меня, уцепился пальцами за складки юбки, еще хранившей тепло утюга. Повернул девицу, ухватив за рукав блузки, на которой недоставало пуговицы.

— Вив, это Лиланд.

Она смахнула прядь со лба, протянула руку и улыбнулась мягко-приветливо. Я кивнул.

— Ну и что скажешь? — спросил Хэнк, чуть отступив от нее, будто коннозаводчик, выставляющий на продажу призовую двухлетку.

— По самой малости, надо бы зубы проверить…

— Ну, за этим дело не станет.

Девушка отбросила его руку:

— Что за… О чем он говорит, Лиланд?

— Ли, если угодно.

— Или «Малой», — добавил Хэнк и ответил за меня: — Я о тебе ничего плохого, кроме самого хорошего, не говорил, лапочка. Верно, Малой?

— Он сказал, что половина тебя — лучше большинства целых женщин…

— А Ли сказал, что не возьмется судить, пока целиком тебя не рассмотрит, цыпочка. — Он коснулся пуговиц ее блузки. — Поэтому, если ты…

— Хэнк!..

Она воздела половник, и Хэнк проворно отскочил из зоны поражения:

— Но, дорогая, нам нужно разобраться…

— Только не здесь, не на кухне. — Она кокетливо взяла меня за руку, вздернула нос. — Мы с Лиландом, Ли, как-нибудь сами разберемся. Сами. — И чеканным кивком будто скрепила эту сделку печатью.