Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон - Страница 45

Он шел по тротуару этого колорадского городка, по-жучиному гудящего своей ярмаркой, и медь оркестра громыхала в его ушах, и его гнев вздымался вместе с ртутью в термометре. Его почки ныли после долгой тряски на мотоцикле. Кварта пива не дала ничего, кроме унылого легкого гула в голове. «Звездно-полосатый флаг» в этом сбивчивом, кривом исполнении звучал пощечиной для парня, только-только вылезшего из военной формы.

Когда же тот загорелый бродяга в баре, в цветастой рубашке, расстегнутой во все волосатое брюхо, вздумал тихо-мирно обсудить некоторые издержки внешней политики — для Хэнка это была последняя капля; (и вот как мне следовало бы не встревать в спор с парнем, который явно мог завалить меня фактами и цифрами, так и ему лучше было бы не пререкаться с парнем, который явно готов вытрясти из него требуху…). Через десять минут от начала дискуссии Хэнк ругался на эти красно-белые тряпки и скрипучий школьный оркестр уже через прутья решетки. (Тот день я закончил, прохлаждаясь в местной кутузке.)

Он рычал на этот оркестр, пока не осип и не смутился под взглядами толпы здоровяков, собравшихся под решетчатым окошком. Тогда Хэнк гордо удалился на нары, в сценическом облаке пыли, озаренный софитами солнца, бьющего сквозь прутья. Он улыбался. Ему все же удалось устроить форменный спектакль, который стал гвоздем программы этого ярмарочного дня. Из-за окошка все еще доносились отголоски эпической истории побоища, пересказываемой снова и снова счастливыми очевидцами. За какой-то час он подрос на шесть дюймов, обзавелся страшным шрамом на лице, и целых десять крепких мужиков еле-еле совладали с его хмельной яростью. (Конечно, это чувство не могло быть долгим. По сути, все мое раздражение, накопленное за поездку по стране, разрядилось с первым же ударом в репу этого парня в Рокки-Форде. Поэтому я не так уж и возражал против небольшого и законного отдыха. И там же я впервые увидал Вив, в этой каталажке — но это уж другая история…)

Хэнка разбудил легкий стук по прутьям решетки. В камере царила духота, он буквально плавал в собственном поту. Первые пару секунд решетка колыхалась фантастическим миражом, потом прутья распрямились. За окошком стоял коп в хаки, с темными пятнами пота под мышками. При нем был и давешний турист, помятый Хэнком, — с фингалом на опухшем загорелом лице. За ними мелькнула какая-то девушка, зыбкая и полупрозрачная в знойном воздухе, мелькнула, будто некая зверюшка, робко скользнувшая по периферии зрения.

— По документам, — сказал коп, — ты только что из-за океана?

Хэнк кивнул, стараясь улыбнуться, силясь снова поймать взглядом эту девичью фигурку. Жужжание какого-то жука в ветвях яблони за окном вспарывало зной.

— Ты служил в морской пехоте, — будто информировал его турист, слегка ностальгически. — Я сам на Тихом служил в Войну… в боях-то побывал?

Хэнку понадобилась секунда, может, чуть меньше, чтобы оценить происходящее. Он уронил голову. Покаянно кивнул. Закрыв глаза, помассировал переносицу пальцами.

— Как там было, — интересовался турист, — в этой корейской заварухе?

Хэнк ответил, что пока не может об этом рассказать.

— Но почему я? — спрашивал турист, будто бы готовый разреветься. — Почему ты именно на меня наехал?

Хэнк пожал плечами, откинул прядь пыльных волос, лезущих в глаза.

— Наверно, — тихо пробормотал он, — потому что вы там были самым крупным.

Он брякнул первое, что вступило в голову, — «Простите, мистер, но вы были правы», — но, говоря это, понял, что озвученная причина недалека от истины.

Коп с туристом уединились в дальнем углу и, пошептавшись, вернулись, чтобы объявить о снятии обвинения с условием, что Хэнк извинится и уберется со своим драндулетом из города до заката. Выражая свое сожаление, Хэнк снова заметил этот зыбкий призрак, скользнувший на заднем плане. Выйдя, он остановился у раскаленной добела оштукатуренной стены полицейского участка, сморгнул на солнце, принялся ждать. Он знал, что девушка остро сознает его присутствие. Осознает, как всякая женщина, что не оборачивается на твой свист за спиной. Такой женщины можно добиться. Через несколько мгновений девушка показалась из-за угла, встала перед ним, и силуэт ее колыхался в мареве, исходящем от оштукатуренной стены. Она спросила, не желает ли он где-нибудь принять ванну и расслабиться. Он спросил, есть ли у нее такое место на примете.

Той ночью они занимались любовью за городом, на соломенном одре в кузове пикапа. Их одежда лежала рядом, на берегу грязного озерка, устроенного для купания местными мальчишками, которые просто запрудили оросительную канаву. Слышался плеск воды, что сочилась через дамбу, и лягушки на всю округу пели друг другу серенады. Раскинувшееся поблизости хлопковое поле усыпaло их нагие тела пухом, будто кутало в теплый снег. Это колокол Хэнка — все громче, все явственней…

Пикап принадлежал дяде девушки. Она одолжила его, чтобы скататься в Пуэбло в кино, а вместо этого заехала в бар, где дожидался Хэнк. Он последовал за ней в поля на мотоцикле. И там, нежась в сладковатом соломенном дурмане, предоставив голый живот отсветам звезд, он принялся расспрашивать девушку: откуда она? Чем живет? Что любит? По опыту он знал, что женщины приравнивают такого рода беседы к некой особой разновидности платежных средств; он послушно уступал, изображая интерес:

— Я это, в смысле… — позевывал он. — Ну, типа, расскажи чё-нить о себе.

— В этом нет нужды, — ответила девушка счастливым голосом.

Хэнк молча подождал. Девушка замурлыкала простенькую мелодию, а он лежал, озадаченный, соображая, понимает ли она, насколько важно то, что она сказала. И решил, что вряд ли.

— Нет, послушай, сладенькая. Я серьезно. Скажи мне… О! Чего ты вообще в жизни хочешь?

— Чего хочу? — Казалось, ее это забавляло. — А тебе правда интересно? Я в том смысле, это необязательно; это нормально, быть просто мужчиной и женщиной; нормально. — На секунду она задумалась. — Ладно, вот слушай. Однажды летом, когда мне было шестнадцать, моя тетя свозила меня в индейский поселок, в Меса-Верде. И там, на индейских плясках, был один мальчик — мы с ним глаз друг от друга не отрывали. Всю первую часть программы. Индейцы были старые и жирные, поэтому мне было пофиг, кто там бог птиц, кто бог солнца, — да и парень был того же мнения. Я все думала, что мы с ним куда симпатичнее этих плясок. Помню, на мне были «левайсы» и рубашка в клетку. А у того парня была очень смуглая кожа. Думаю, иностранец. Такая смуглая, как… не светлее, чем у этих индейцев. И на нем были кожаные шорты, как у скалолазов. И луна сияла. Я сказала тете, что мне нужно отлучиться по зову природы, забралась на утес и его поджидала. И дождалась. Мы занимались любовью прямо там, голые на голом камне. И знаешь, он ведь в самом деле мог быть иностранцем. Мы и слова друг другу не сказали.

Она приподнялась на локте, посмотрела на него, убрала челку, чтоб он лучше видел ее смутную улыбку.

— Ну… тебе действительно интересно, чего я хочу от жизни?

— Да, — медленно сказал Хэнк уже всерьез. — Да, думаю, интересно.

Она снова откинулась на спину, упокоив голову на скрещенных руках.

— Что ж, конечно, я хочу дом, детей и все такое, обычные желания…

— А необычные?

На этот раз она помедлила с ответом.

— Думаю, — неторопливо молвила она, — я хочу… найти кого-то. Видишь ли, для дяди с тетей я — просто подспорье в уборке каталажки и торговле арбузами. И я хочу еще много необычных вещей, вроде стрижки «под пажа», хорошей швейной машинки, канарейки, выводящей тирольские трели, как была у мамы… но больше всего я хочу для кого-то значить хоть что-то, чуть больше тюремной кухарки или арбузной весовщицы.

— Что-то — что? Кем ты хочешь быть-то?

— Кем только этот Кто-то пожелает, наверное. — Судя по тону — наверняка.

— Черт. По мне так не бог весть какая великая мечта. А ну как этот Кто-то пожелает заиметь кухарку или арбузную няню, что тогда?