Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон - Страница 20

Я ждал. Питерс хранил молчание и внимал свисту моей затяжки.

— Что ж. Все вышло, как обычно у меня: полный крах. Но в этот раз прогресс налицо, не находишь? Я-то не пострадал. Разве лишь обуглился немного, бровей-бороды лишился, но в целом — почти без потерь. Да, часы еще встали… Но, глянь-ка: снова тикают! Однако ж взрыв отбросил бедолагу почтальона прямиком в гортензии. Полагаю, ты без труда найдешь его останки, по возвращении с занятий, — истерзанные чайками… лишь сумка на ремне да синяя фуражка — все воспоминания о нем. Так! Тут прямо у будки — взбесившийся пинбольный аппарат, и я тебя по-любому не слышу — поэтому слушай ты меня. Спустя пару весьма мерзких секунд, в которые я пытался разобраться, почему не сдох, я встал и подошел к двери: какой кошмар! Помню, первой моей мыслью после взрыва было: «Что ж, Лиланд, ты все пустил на дым!» Мило, не правда ли? И вот — я нашел открытку. С нарастающим неверием я расшифровал мелкие, густые карандашные каракули. Что? Открытка из дому? Меня приглашают вернуться и помочь? Как кстати — учитывая, что последние три месяца я паразитировал на заработках чернокожего сожителя… И вот, стоя в ступоре, я услышал этот голос. «БЕРЕГИСЬ!» — рокочет этот голос, этот грозный приказ страха. «БЕРЕГИСЬ! СЗАДИ!» Я рассказывал тебе про этот голос. Старый и добрый мой приятель, возможно, самый старый и заслуженный член совета директоров моего мозгового треста. Истинный арбитр всех моих внутренних разногласий — его легко отличить от прочих ментальных директоров по-я тебе рассказывал, помнишь? — по властным, контрольно-пакетным интонациям заглавными. «БЕРЕГИСЬ! — гремит он. — СЗАДИ!» И я мгновенно оборачиваюсь лицом к нападающему. «БЕРЕГИСЬ! — снова кричит он. — СЗАДИ!» И я опять разворачиваюсь — безрезультатно. И снова, и быстрее, и опять — как волчок… И все без толку. А знаешь, почему так, Питерс? Потому что, как быстро ни вертись, удар в спину невозможно встретить лицом к лицу.

Я умолк на мгновение и закрыл глаза. Будка грохотала вокруг в какой-то анархии. Я отнял сигарету ото рта и глубоко вдохнул, надеясь успокоиться. Я слышал рупор на площади, хрипевший какими-то невразумительными инструкциями, и пулеметный треск пинбола. Но едва Питерс заговорил:

— Ли, может, дождешься меня… — я снова сорвался с цепи.

— Итак, исполнив этот маленький обрядовый танец… я стою у нашей исковерканной двери, и роковая карточка пляшет в моей руке. Я совершенно забыл, что собирался свалить прежде, чем почтальон вернется с подмогой, чтобы справиться о моем здоровье… К слову: полиция так и не нагрянула, но, пока я брился, прибыли ребята из газовой компании и перекрыли нам вентиль. Без какого-либо объяснения причин. Уж не знаю, то ли совпало так, что именно в этот момент они вспомнили о неуплате по счету, или же просто коммунальные организации обязаны тех, кто пользуется их услугами для неблаговидных целей, карать холодной тушенкой и зубовным дребезгом по ночам. Так или иначе, стоя там с этим исписанным клочком бумаги, зажатым меж моих бедных пальцев-фрикасе, и слушая звон в ушах — этак на десяток децибелов погромче, нежели собственно взрыв, — я заглянул в самые глубины своей души. Безусловно, унизительным было открытие, что эта картонка так меня зацепила, но и не менее того — удивительным. Ибо… да, черт: я думал, что нахожусь вне досягаемости когтей детства, знаешь ли. Я думал, что навсегда отгородился бетонной стеной от юных лет. Я был уверен, что нам с доктором Мейнардом удалось обезвредить прошлое — проводок за проводком, словно адскую машину. Я думал, мы прикончили и похоронили эту подлую бомбу, и она бессильна против меня. И, веришь ли: покуда я мнил себя свободным от прошлого — я даже не считал нужным прикрывать это направление. Так ведь? И все эти пируэты по команде «Сзади!» — все было всуе. Потому что все эти прелестные фортификации моей личности, так заботливо и затейливо возведенные на кушетке под чутким руководством Мейнарда, строились из того соображения, что опасность подстерегает меня в будущем, впереди — и все они оказались бесподобно уязвимы для малейшей угрозы с тыла. Усекаешь? И эта открытка, подкравшаяся сзади, застигла меня куда больше врасплох, нежели несостоявшийся суицид. Видишь ли, как бы ни шокировал меня этот врыв — он был громкий и потому осознан сразу, апокалипсис сегодня, здесь и сейчас. Но открытка — это удар по почкам из прошлого и исподтишка. Перемахнув через все обычные почтовые каналы, она пронеслась над меридианами лет и самыми зловещими пустошами былого, поросшими быльем, под пронзительный визг осциллографов и прочую музыку из научно-фантастических фильмов… пронзила немые тени и дымчатые клубы над иссохшими льдами… а теперь — наезд: ага! Неприкаянная хрустальная рука появляется над почтовой щелью, мгновение колеблется, будто химреактив, обреченный начисто раствориться, едва только мне будет вручено приглашение на встречу, назначенную на двенадцать (двенадцать? Ужель так много? Боже-боже!..) двенадцать лет до дня доставки! Черт! Есть, от чего голове пойти кругом.

Я не чаял ответа и не делал паузы, когда голос по ту сторону мембраны пытался вклиниться в мой маниакальный монолог. Рупор объявлял отправку, пинбол скрежетал и взвизгивал, лихорадочно накручивая бессмысленный счет, а я все говорил, трамбуя свои слова в телефон, не оставляя Питерсу ни мига тишины для встречных реплик. А точнее — вопросов. Наверное, я позвонил ему не столько из заботы о старом друге, сколько из потребности как-то озвучить свои мотивы — и отчаянного желания логически объяснить свои действия — объяснить, но не отвечать на вопросы. Вероятно, я подозревал, что даже самый поверхностный анализ выявил бы — и для Питерса, и для меня, — что никаких по-настоящему логических объяснений у меня нет, ни для безуспешной попытки суицида, ни для импульсивного решения вернуться домой.

— …Таким образом, эта открытка убедила меня, в числе прочего, в том, что дамоклов меч прошлого надо мной куда острее, чем можно было и помыслить. Подожди — и с тобой случится то же: в один прекрасный день получишь весточку из Джорджии и поймешь, как много долгов нужно раздать дома, прежде чем пускаться в вольное плавание.

— Сомневаюсь, что смогу раздать столько долгов, — сказал Питерс.

— Верно, у тебя другая картина. А мне нужно оплатить всего один долг. И одному человеку. Поразительно, сколько его призраков взбаламутила эта открытка: не меньше, чем шипов на его говнодавах. Грязная рубаха. Лапы в перчатках вечно скребут, скребут, скребут… то брюхо, то ухо… Малиновые губы, подернутые пьяной усмешкой. И множество других равно нелепых образов, есть, из чего выбирать, но всех ярче — вид его длинного, жилистого тела, ныряющего в реку. Голое, белое и крепкое, как ошкуренное бревно. Это — довлеющий образ. Видишь ли, братец Хэнк плавал в реке часами, тренируясь перед соревнованием. Час за часом он греб против течения, упрямо, настырно. И все время — на одном месте, в нескольких футах от пристани. Плавал бы в молоке — сколько б масла взбил! Но и так результат налицо: к моим десяти годам у него целая полка буквально сияла кубковым золотом. По-моему, даже национальным рекордсменом побывал, сколько-то там, в каком-то заплыве. Господи всеблагой! И всю эту светлую память мне вернула такая крохотная открытка — и с такой изумительной ясностью. Боже! Всего лишь открытка. Я в ужасе от мысли, что могло бы натворить полноценное письмо.

— О'кей. Ну и какого черта ты намерен добиться, вернувшись домой? Даже если ты, скажем, и сведешь какие-то дурные счеты…

— Разве непонятно? Оно и в открытке: «Наверно, ты уже подрос достаточно». Оно так всегда было: братец Хэнк держался передо мной как идеал, к которому положено тянуться, — и сейчас то же самое. В психолого-символическом плане, конечно…

— О да, конечно.

— Поэтому я еду домой.

— Чтобы дотянуться до психологического символа?

— Или его опустить. И ничего смешного! Теперь яснее ясного: пока я не поквитаюсь с этой тенью из прошлого…