Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон - Страница 131

Я отнес телефон на диванчик, сел, закрыл глаза (Наверху все горит свет.), пытаясь вспомнить, звонил ли мне кто и что же он говорил (Который час?), но слова кружили в голове, будто клочки газеты на ветру. (Похоже, свет — из комнаты Вив.) Мне никак не удавалось выстроить слова в шеренгу; я и не был уверен, что звонили, — в таком раздрае пребывал.

Я встал, чтоб пойти завалиться в постель, глянул вниз на телефон. «Что ж, одно, ей-богу, знаю точно, — сказал я себе, выдергивая провод и ставя аппарат на телевизор. — Если еще какие звоночки будут — то это, значит, гусики звонят, ночки бессонные, но только не хренов телефон!»

(Она в постели, но оставила свет в той, своей комнате. Я захожу туда. Электрокамин заходится жужжанием. Я захожу и вырубаю его к черту. Тянусь, чтоб вырубить и свет. Тут вижу градусник. Он примостился за книжкой со стишками, которые читал Ли. На кожухе швейной машинки. У самого края. Я задеваю кожух, и градусник катится. Падает на пол, искристый, будто сосулька, атакующая скалу. Я сгребаю искринки ногой под топчан. Вырубаю свет и иду в спальню.) «Я тут кое-что видел, Питерс, кое-что…»

…Ли продолжает свое письмо в гроссбухе:

Я бросил писать, вновь столкнувшись с невозможностью изобразить сцены столь сложные карандашом столь коротким. Слишком многими стежками прошита ситуация на лице и на изнанке, чтоб передать в письме все нюансы.

Глядя в дырочку, как Хэнк разбил градусник, я продвинулся на весьма размашистый шаг к финальному удару. И на следующее утро, когда стариковский «подъем-погром» вышиб меня из сна, я все еще не определился. Вроде все созрело и ждало моих действий. Сценка с градусником была тому доказательством. Поэтому я немного попрактиковался в кашле и проверил свой изможденный жаром корпус: достаточно ли в нем здоровья, чтоб симулировать недуг? Заявился пританцовывающий Джо Бен и стал выманивать меня из постели:

— Сегодня — одна лишь кремация, Ли-ланд, — провозгласил он. — Никакой порубки-погубки, никаких канатов-заманатов, никаких чокеров-шмокеров. Просто разожжем костерчик и немножко порезвимся! Пошли…

Я застонал и прикрыл глаза, тщась отделаться от своего мучителя, но Джо не из тех, кто легко сдается.

— Работа — бабская, Лиланд, мальчик мой, это даже старушечья работа! — Он расхаживал перед кроватью в своих шерстяных носках и парусиновых брюках. — Делать нечего ва-аще! Может, тебе еще и понравится. Послушай. Мы сгребаем весь хлам в кучу. Обливаем ее мазутом. Поджигаем. Садимся кружком, курим и травим байки. Что может быть проще?

Я открыл один недоверчивый глаз.

— Ну если все так просто — так вы, два героя, и сами с полпинка управитесь. А мне поспать дайте. Умоляю, Джо. Я подыхаю. Я человек, изрешеченный вирусом. Смотри, — я предъявил Джо Бену свой язык для исследования. — Умаэхь, оно мне адо — айки аить?

Джо Бен элегантно прихватил мой язычок большим и указательным пальцами, склонился:

— Боже, смотреть-то страшно на язык этого зверя, — восхитился он. — Будто мелу накушался. Хм, да… — Джо Бен повернулся к двери. Хэнк вошел молча, стоял и смотрел. — Что думаешь, Хэнкус? Ли говорит, что совсем расклеился, и недоумевает, почему мы без него с костерком не управимся? А мы бы, наверно, и смогли, с тобой и с Энди. Нам же только подчистить надо. Порубить в парке мы по-любому сегодня не успеем. Мы могли бы оставить парня здесь, чтоб силенки подкрепил… мы могли бы, э…

Джо Бен внезапно осекся, словно узрел нечто, недоступное нашим менее острым глазам. Он быстро заморгал, снова глянул на Хэнка, что стоял, прислонившись к косяку, и невозмутимо обрезал ногти складным ножом. Джо снова посмотрел на меня. Кажется, вынес решение, протянул руку и отбросил мои одеяла.

— Но вообще-то, — рассуждал он, — с другой стороны, мы не можем бросить тебя страдать в заточении в этой комнате на целый день. А то совсем нос повесишь. Зачахнешь с тоски. Знаешь что, Лиланд. Ты пойдешь с нами для моральной поддержки. Просто посидишь, поглядишь. Что скажешь? О да, для этого тебе здоровый язык не понадобится! Так что вставай! подъем! Мы не дадим тебе сгинуть. «Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей» [81], или что-то вроде. — Он швырнул мне ворох одежды. — Пошли. Мы для тебя лодочку нагреем. Хэнк, скажи Вив, чтоб соорудила ему тосты. Прорвемся. Да. Мы все надежно у Христа за пазухой.

Пока я управлялся с завтраком, Хэнк молча стоял и глядел на улицу через дырочку, протертую им в запотевшем кухонном окошке; бисеринки бывшего пара ползли этакой сомнамбулической пародией на энергические дождевые потоки с другой стороны стекла. На кухне было тепло и совсем тихо, если не брать в расчет микроскопические отзвуки дождя: монотонная дробь по крыше крыльца, ленивая лавина, изливавшаяся по канаве на берег, непрестанная борьба дождя с порывами ветра… все те звуки, что призваны ввергнуть человека в сонное оцепенение, которое орегонцы называют «транквилитика», а Джо Бен обзывает нагляднее — «стоять-глазеть». Я покончил с едой, но не вставал, а Хэнк даже не заметил. Он был так погружен в свои раздумья, что еще бы минут двадцать простоял не шелохнувшись, если б не резиново-смачное пришествие старого Генри, доставившего лампу из сарая. Хэнк отступил от окна, позевывая.

— Оки-доки, — объявил он. — Подрываемся. — Уверенным шагом он подошел к лестнице и крикнул наверх: — Джоби, прихвати сегодня и мой дробовик, а? — Он снял штормовку с гвоздя. — И лучше их в мешок пластиковый завернуть, что ли. — Вернулся на кухню, взял башмаки, стоявшие подле стула, и заглотнул последний холодный дюйм своего кофе. Устремился обратно в холл, мимо меня, и поторопил, даже не глянув: — Ноги в руки, Малой. Путь-дорога лежит и ждет.

— Дай ему поесть, — страстно возразила Вив. — Организм-то растущий.

— Встал бы в одно время со всеми — три раза успел бы позавтракать. — Он подхватил свой пакет с обедом и вышел в холл, присел на скамейку, принялся шнуровать ботинки.

Скрипнула дверь черного хода, и я увидел за окном старика. В своем блестящем и мешковатом полиэтиленовом облачении он походил на тварь, оставшуюся после съемок «Черной лагуны» [82] и самозабвенно спасавшую реквизитный нейлоновый парашют от дождя. Я следил за его негуманоидными усилиями с интересом и любопытством, но с невеликим участием: потребность одного из обитателей берлоги в парашюте меня лично трогала лишь очень косвенно, и хотя я ни секунды не сомневался в желании самого парашюта спастись от воздействия стихии, я не чувствовал за собой ни малейшего долга выйти и протянуть старику руку помощи в его борьбе. Поэтому я и не пошевелился. Я действительно чувствовал себя слишком скверно, чтоб желать шевелений.

Но когда я снова услышал за спиной грохот башмаков и очередной призыв «трогать в путь-дорогу», шевелиться пришлось. Хотя притрагиваться к «пути-дороге» мне хотелось не больше, чем к тому парашюту, я понимал, что в данном случае не могу сохранить верность своей дремотной безучастности; в данном случае было важно не показаться слишком больным; по крайней мере, не таким больным, как я себя чувствовал. Необходимость поддержания этого симулянтского образа играла со мной злую шутку. Ибо хотя все считали мои стенания напускными, а хворь и вовсе жульнической — вроде той загадочной вирусной эпидемии, косившей наших родичей, которые звонили еженощно и объясняли, что не могут выйти на работу и ползают, как осенние мухи, — я на самом деле так раскис, что едва держался на ногах, и был так слаб, что едва мог симулировать. И моим единственным спасением было — переигрывать. Поэтому я обреченно застонал в ответ на Хэнков оклик, одной рукой потер пазухи, другой — спину.