Бесноватые - Карр Джон Диксон - Страница 8

Голос его, достаточно зычный, чтобы привлечь внимание часового, если бы таковой имелся, взмыл вверх и затерялся, поглощенный раскатистым эхом Лондонского моста. Ответа не было.

Джеффри озирался в отчаянии.

В Сити часы уже пробили десять. В такой поздний час на улице можно было встретить только головорезов да пьяных, скорее даже последних, поскольку закон против употребления дешевого джина вряд ли мог бы пройти. Где-то в удалении от берега нечеловеческим голосом кричала очередная жертва грабителей, а может быть, и белой горячки. Голос, похоже, принадлежал женщине; женские крики раздавались здесь нередко.

Джеффри помедлил немного. Минут десять тому назад двое носильщиков бегом – так, что, казалось, сердце выскочит из груди, – пронеслись по Чаринг-Кросс и высадили Джеффри из портшеза на Грейт-Истчип в конце Фиш-стрит-хилл. Южнее, рядом с Монументом, находилась вывеска таверны, которую он уже видел в тот вечер. Это была не просто таверна (об этом Джеффри знал, поскольку занимался делом, которое – что бы он там ни говорил – он ненавидел), а постоялый двор «Виноградник», расположенный при почтовой станции, и здесь, так же как в «Бычьей глотке» на Сент-Мартин-ле-Гранд, останавливались люди, приезжающие с севера страны.

В коридоре с полом, посыпанным песком, рядом с баром, Джеффри нос к носу столкнулся с трактирщиком.

В отличие от хозяина «Золотого Креста», худого и елейного, этот был толст и подозрителен.

– Дама? – спросил он в ответ на вопрос Джеффри. – Молодая дама? Ну-ка, опишите ее.

– Если вы ее видели, то сразу вспомните. Очень темные глаза, живые и блестящие. Мягкие светло-русые волосы, уложенные наверх, пара локонов спадает на затылок. Очень хорошенькая, хотя на лице слишком много краски. На ней платье бледно-лилового цвета с красными узорами, а на поясе, я думаю, кошелек с деньгами.

– Дама? Молодая и хорошенькая? И с деньгами? На улице в этот час?

– Да. Это и страшно.

– Ну, а что навело вас на мысль, будто она зашла ко мне?

– Ничего. Просто это единственный на всей улице дом, где горит свет. Она могла зайти спросить, как пройти к лавке на Лондонском мосту. Могла попросить проводника с факелом.

– Я ее не видел. А она что, сумасшедшая?

– Временами. Но неважно! Раз ее здесь не было…

– Я не говорил, что ее не было здесь. Я сказал только, что не видел ее.

Джеффри, который уже начал дрожать под своим плащом и собирался уходить, резко повернулся.

– Если такая девица, к примеру, и забрела бы ко мне – перепуганная, понятно, но все же решилась бы, – если бы она заговорила с барменом, вызвала бы недовольство и возмущение моей жены, – мне что, обязательно быть при этом? Я что, должен отвечать за всех беглянок, которых потом придет разыскивать отец или брат? У меня, молодой господин, приличное заведение!

Круглое лицо трактирщика начало расплываться перед глазами Джеффри.

– Эта девушка, – продолжал трактирщик, – пробыла здесь не более двух минут. Затем упорхнула, не взяв ни провожатого, ни факела. С барменом вам поговорить не удастся: он напился и спит в своей постели. Но вам не худо будет порасспросить о ней доктора.

– Какого доктора? – поинтересовался Джеффри.

– Доктора медицины, – пояснил трактирщик. – Он не шарлатан, как большинство докторов. Зовут его доктор Эйбил. А живет он, между прочим, на Лондонском мосту, то есть пока еще живет. Каждый вечер он приходит сюда и выпивает две-три бутылочки, как все честные люди. Девушка с ним тоже разговаривала. Он и сейчас еще в баре. Заведение наше – почтенное. Там вместе с доктором еще и священник.

И Джеффри поспешно устремился в бар.

Комната с закопченными балками и влагой на стенах была пуста, если не считать двух человек, сидящих за столом у камина друг против друга. Старший, плотный человек средних лет, курил длинную трубку и слушал, что говорит его собутыльник.

Шпаги у него не было, но у стола стояла длинная трость с медным набалдашником, которая являлась принадлежностью профессии врача. Весь вид его, усталый и разбитый, все убожество нищеты, цепляющейся за его табачного цвета камзол и белые чулки, не могли скрыть подлинной доброты, написанной на лице доктора Эйбила, доброты, столь же неожиданной здесь, в этой комнате, освещенной тусклым светом камина, как если бы она оказалась вдруг на гравюре мистера Хогарта[18] с Лестер-филдз.

Собеседник доктора Эйбила, худой человек с мертвенно-бледным лицом, был одет в черную сутану священнослужителя, с белыми манжетами и воротничком. Забавный нос и большие живые глаза делали его лицо веселым и даже хитрым. Но сейчас священник был абсолютно серьезен. Он перегнулся через стол и что-то говорил своему собеседнику мрачным приглушенным голосом. Джеффри, возможно, и подумал бы, прежде чем вмешаться в их разговор, если бы внезапно беседа эта не прервалась взрывом эмоций.

– Черт бы побрал мою душу! – произнес священнослужитель, вскакивая на ноги весь в слезах. – Но это просто ужасно! Вопрос чрезвычайно деликатный, доктор, и касается он весьма деликатных вещей. Если, к примеру, радости, которые дарит нам женская плоть, окажутся на деле не столь сладостными, как казалось вначале, и если в результате несчастный служитель Бога совсем не по своей вине подхватит французскую болезнь, неужели не найдется какого-нибудь быстродействующего и надежного средства излечить его от этого недуга?

– Достопочтенный сэр, с этим вопросом вам следует обратиться к хирургу, а не к терапевту. Кроме того, как я уже сказал…

– Доктор, доктор! Ведь я только что прибыл в этот город! Неужели это и есть отзывчивость, которой славится Лондон?

– Достопочтенный сэр, – отвечал доктор, невольно смягчаясь, – я же сказал, что не занимаюсь такими недугами. И так слишком много людей умирают сегодня от болезней, которые мы не в силах предотвратить.

– И умирают, вне всякого сомнения, с вашей помощью!

– Видимо, и с моей, – устало произнес доктор Эйбил. – Я, конечно, не Хантер с Джермин-стрит. Но, насколько я понимаю, сейчас нет средства от французской болезни, во всяком случае, средства быстродействующего. Если мы хотим вообще избежать ее, сэр, нам следует оставаться дома и постараться вести себя должным образом.

– Да, да, все это совершенно правильно, – вздохнул священник. – Я женат на совершенно сумасшедшей женщине, или почти сумасшедшей, что, впрочем, одно и то же. Я могу сколько угодно до слез жалеть мою бедную Элизу (он и впрямь уже рыдал), но какой крик она поднимает, если увидит, как мужчина всего лишь ущипнул за дверью молоденькую служанку. А ведь это и происходило за дверью! Оцените мою деликатность, доктор.

– Вы уверены, что получили французскую болезнь от этой служанки?

– Нет, конечно, не уверен. Да и не служанка это была, а вдова, которую я навещал в Чипсайде. И произошло это всего час назад. Но каждый раз, стоит мне споткнуться, и я начинаю думать, что болен; начинаю испытывать страх, а это ведь почти то же самое, что действительно заболеть.

– Достопочтенный сэр, – сказал доктор, выпрямляясь в своем кресле, – ваша приверженность плотским утехам просто поразительна!

– Ваша ученость, – отозвался служитель церкви, – можете совать свой нос в крысиные норы, как и надлежит людям, не имеющим понятия о деликатности и высоких чувствах. Я – преподобный Лоренс Стерн[19], викарий[20] Саттона и Стиллингтона в графстве Йоркшир, а также пребендарий[21] Йоркского собора. Если бы не мое высокое призвание – прости, Господи, – я бы уже разбил вам голову дубиной.

«Ну почему, – думал Джеффри Уинн, впадая в отчаяние, которое он неоднократно испытывал в своей жизни, – почему все в этом окаянном мире постоянно затевают ссоры и лезут в драки?»

– Джентльмены, – произнес он вслух, выступая вперед, – прошу простить, если я нарушаю вашу беседу. Я также занят поисками женщины, хотя и в ином смысле, нежели сей достойный священнослужитель. Не согласитесь ли вы выслушать меня?