Мой друг Кирочка - Каменский Александр Владимирович - Страница 5

— Вот и прибыл внучек, прибыл, — бормотал старик, ласково взъерошив волосы на моей голове.

Когда тетя Дуня подошла, я уже бежал к дедовой избе напрямик, лугом, минуя тропинки.

Я подскочил к воротам, но они были заперты. Не долго думая, я перемахнул через березовый плетень, очутился в большой ограде и увидел корыто. Оно стояло у хлева, прикрытое ивовыми прутьями. Я осторожно раздвинул прутья и раскрыл рот от удивления: восемь сереньких пухлых утят весело плескались в корыте, до краев наполненном водой. Утята ныряли, красиво выгибая тонкие, хрупкие шейки.

— Ути, ути, ути! — тихо позвал я.

Уточки, как по команде, вытянули шейки и уставились на меня обоими глазками-бусинками. Я не выдержал и, схватив одного утенка в руки, высоко взметнул над головой.

— Эге! Гриня уж тут! — услышал я за спиной возглас деда Тимофея.

Я осторожно опустил утенка на воду и подскочил к старику.

— Дедуня, расскажи, где ты их достал? Мы уселись на бревне, возле старого хлева.

Дед Тимофей не любил сидеть без дела. Сейчас, хитровато посмеиваясь, посматривая на меня из-под очков, он подшивал свой белый валенок с красными узорами.

— Где достал?.. Ну, ну, расскажу, бедовый ты парень, развешивай уши, слушай. Пошел я, знаешь ли, за ивняком к озеру. Тишь кругом, ветра-то не было, тишина, стало быть, стояла. Вдруг — чу! Кто-то зашуршал в камышах… Гляжу — утка! Взлетела она над озером, шибко покружилась, а сама так и крякает, так и крякает: «Ка-ак-ак-ак-ак-ка». Эге, — думаю, — выводок близко, раз утка тут обосновалась. И впрямь, покрутилась она, покрутилась и села в камышах. Тишина, а я слышу: «Кэ-кэ-эк-эк-ке». Воркует, значит, со своими детками, наговаривает…

Дед Тимофей так увлекся своим рассказом, что выпустил из рук валенок и тот упал в корыто с водой. Я невольно рассмеялся — себе на беду.

— Грешно, парень, над стариком смешки строить, — серьезно заметил дед и. нахмурил седые, мохнатые брови.

— Не сердись, дедушка! Честное слово, дедушка, не буду я больше смеяться, рассказывай только, — взмолился я.

— Ну, ладно, ладно, — сдался дед и, почесав кудлатую бороду, стал продолжать рассказ.

— Ну, воркует, значит, утка со своими детками: наговаривает по-своему, по-птичьи…

— Да ты, дедушка, побыстрее рассказывай, — попросил я деда.

— Эк, бойкий какой! Шустрый какой, торопыга! На всякое хотенье имей терпенье… Гляжу, значит, зорко… Вдруг утка-мать из камышей и — в небо! И чую я — бац! Выстрел. Шагах в ста от меня, почитай, какой-то дурень из ружья пальнул. Я аж вспотел весь. Утка-мать повисела в воздухе самую малость — и в камыш! Ну, думаю, попадись мне в руки дурень с ружьем — костылем прибью! Посидел, посидел я на бережке, штук пять самокруток подряд выкурил; смеркаться стало, пора бы к избе шагать, но как подумаю об утятках-сиротинках, душа ноет! Нет, думаю, дело так оставлять не полагается. Сижу и выглядываю из-за камышей, утяток высматриваю, не появятся ли? Вижу, плещутся утята возле бережка, в камышах-то, значит, плавают. Я враз помолодел от такой распрекрасной картины! Соображаю, как бы изловить юнцов. Подобрался к лодке осторожненько, взял сачок и обратно к тому месту, где утятки. А утята, как на грех, рассыпались, кто куда. Насобирал я на бережке мелких камешков и начал бросать их в воду подале от птенцов, а утята и жмутся в кучку, к бережку подплывают. Подвел я, знаешь ли, сачок под утят и единым махом поддел целых восемь штук — всех до единого!.. Т-а-ак. Отнес я сироток в избу и стал думать и гадать, как воспитывать своих приемышей. В те поры курица — видишь, вон-та, пеструшка — высидела цыплят. Ну вот я и посадил утиный выводок к цыплятам. А наседка будто белены объелась, взъерошилась вся, да и давай клевать утят по чему попало. Тогда смастерил я корыто, вот утята и плавают себе в нем, — закончил свой рассказ дед Тимофей.

— Дедушка, послушай, — спросил я, — а не могут утята улететь от нас в озеро? Ведь они дикие…

Дед взглянул на меня, задумчиво почесал в затылке, а потом подмигнул:

— Дикие они, утки, дикие и есть, не то что наша колхозная пехота — куры да петухи… Да куда, к примеру, утятки-то наши улетят? Ведь утки-матери у них теперь нет! Смекай! Утяток, парень, ноне от избы метлой не прогонишь…

Снова подмигнув мне, старик почему-то поднес желтоватый от махорки указательный палец к своим губам и таинственным шепотом произнес:

— А знаешь ли, парень, думка у меня имеется…

— Какая?

— А вот вырастим мы с тобой утят, да и преподнесем их заведующей фермой Настасье Петровне, в подарочек колхозу, знаешь ли, для общего, стало быть, пользования.

— Согласен, согласен, дедушка!

…Текли дни за днями. На деревьях уже стали появляться желтые листья, а я все еще жил в Заполье. Я подолгу просиживал возле корыта, в котором ныряли утята. Они заметно подросли и стали еще красивее. Утята купались в корыте, как в маленьком озерце, и клевали зерна из деревянной тарелочки, плавающей на воде. Я добывал своим пернатым друзьям червяков, мошек и комаров-плавунчиков, которых птицы с жадностью проглатывали.

Утята очень привыкли ко мне. Как только я приближался к корыту, они дружно, как по команде, вытягивали шейки и пискливо крякали.

Дед Тимофей часто подходил к корыту и с улыбкой, щуря свои острые карие глаза и теребя редкую пепельную бороду, смотрел, как я кормил его приемышей.

— Ну, Гринька, старайся, старайся: мы хоть не охотники с тобой, а славный подарочек колхозу преподнесем…

Несколько раз я видел, как над двором с шумом пролетала дикая утка, оглашая воздух громким тревожным кряканьем.

— Уж не мать ли это наших утяток? — думал я. Но потом усомнился, вспомнив рассказ деда о чьем-то выстреле, об утке, упавшей камнем в воду…

Однажды к нам забежала сама Настасья Петровна — «хозяйка колхозных кур и петухов», как ее в шутку называл дед Тимофей.

А ну-ка, показывайте мне ваш подарочек ферме, — сказала она сияя голубыми добрыми глазами. ват — Добро пожаловать, Настасья Петровна, добро пожаловать — важно отвечал дед, пряча улыбку в кудлатой бороде. — Подарочек славный, приплод получишь от него, ежели старанье приложить.

И дед Тимофей показал заведующей фермой корыто, в котором беззаботно плескались утята.

— Ай да птица! — всплеснула руками Настасья Петровна, и даже щёки её порозовели. — Ай да утята! Спасибо вам от всего колхоза, дед Тимофей, спасибочко и тебе, Гриша!

Настасья Петровна долго любовалась утятами. Потом она спросила, сколько времени мы ещё намерены держать уток в маленьком корытце.

— Самую малость — с неделю, — ответил дед, провожая Настасью Петровну за ограду.

Однажды я забежал на ферму и был оглушён возней и криком птиц. Настасья Петровна сидела на деревянной скамье и бросала им зерна. Вокруг деловито кудахтали куры, победоносно кукарекали важные петухи, стараясь побыстрее подхватить вкусные зерна.

— А-а, Гриша пришёл! — весело сказала Настасья Петровна. — Посмотри-ка наше хозяйство…

У меня глаза разбежались: птицы двигались, будто волны, что в непогоду перекатываются одна через другую.

Среди хлопочущих птиц я заметил одну маленькую курочку. Она, взъерошив перья, тихо сидела на жердочке, подвернув головку под левое сизое крылышко.

— Почему она такая грустная? — спросил я.

— Заболела она, Гриша, но мы её обязательно вылечим, — сказала Настасья Петровна и бережно взяла на руки, больную птицу.

— Много возни с этими пернатыми приятелями, Гриша, любят они и чистоту, и порядок, и вкусный корм, — говорила Настасья Петровна, провожая меня до калитки. — Забегай почаще, если хочешь узнать, как они живут тут у меня…

На прощанье Настасья Петровна подала мне большую сильную руку и сказала:

— Ну, будь здоров, я спешу в правление. А как ваши уточки поживают? Скоро ли перекочуют на нашу ферму? Жду, жду… Кланяйся Тимофею-то Марковичу.

Как-то вечером, на закате солнца, дед Тимофей после долгого раздумья подошел к корыту и, как всегда, почесывая кудлатую бороду, сказал: