Искатель. 1965. Выпуск №5 - Пушкарь А. - Страница 24

— Я виноват, что позже тебя родился?

— Ни в чем не виноват.

— А откуда ты про Собинова знаешь?

— От Владлена Арнольдовича, — сказал Андрей.

Вышел кок.

— Про посуду не забудь.

— Ладно.

— Пойду пулемет почищу. Нет-нет да заест этот «арлекин»!

— «Эрликон»! — улыбнулся Андрей. — Не путай…

— Все равно не по-русски.

Гошин затопал по трапу наверх.

Он, по боевому расписанию, — пулеметчик…

— Никогда не слышал про Владлена Арнольдовича! — заметил я, принимаясь за второе.

— Я в восьмом классе учился во вторую смену, — сказал вдруг Андрей и переставил с места на место пустую кружку. — Помню, иду после школы по городу. Гололед, ветер с Волги… Деревья на бульваре обледенели, ветками стучат, а над ними луна, как медный таз. Взять ледышку — добросишь, и она загудит. — Он улыбнулся. — Здорово? Я смотрю на луну, спотыкаюсь и арии пою. «Куда, куда вы удалились?» Кутенок был… Так и доспотыкался до музыкальной школы. Ты что?

Я чуть не поперхнулся котлетой.

— Нет, ничего.

В люк врывался плотный солнечный свет, где-то изредка поскрипывало; казалось, раскачивается сноп лучей, а не катер; было слышно воду — как она журчит неподалеку.

— Принял меня профессор, маленький седенький старикан, и привел в огромную комнату. Рояль, темные шкафы, люстра, портреты композиторов по стенам. Святая святых…

Андрей смотрел на меня, а я никак не мог выбрать момент, чтобы прокашляться.

— Что?

Я кашлянул.

— Хорошо рассказываешь.

— Хорошо помню, — сказал он и замолчал.

— А дальше?

— Ну, пока я оглядывался, профессор исчез. Нет его. Вдруг слышу: бам!.. Он сидит за инструментом, его и не видно. «Пропойте, пожалуйста». Надо было повторить этот звук голосом. Я повторил. Потом другую ноту, третью… «Идите сюда», — говорит.

— Владлен Арнольдович?

— Ну да. Подошел. Он опустил крышку, побарабанил по ней пальцами: «Повторите, пожалуйста». Тоже повторил. «Пишите заявление». Я тут же написал, а он — резолюцию: «Слух и ритм очень хорошие». А сколько потом возился? Месяц только и делал, что смычком по струнам водил…

— Каким смычном? Ты же петь учился?

— Кто тебе сказал? На скрипке играть, а не петь. Петь… Нет, на скрипке играть! Была такая мечта… Сто потов с меня профессор согнал за этот месяц. А подумать, что сложного? Стоишь, опираясь на левую ногу, правая — расслаблена. И надо смычком водить так, чтобы кисть руки плавно переходила из одного положения в другое. Вот, видишь?..

Я посмотрел на его руки.

Андрей пошевелил пальцами.

— Забыл… Профессор что-то говорил — на каких-то пальцах у меня должно было здорово получаться, когда научусь.

— Научился?

— У меня на скрипке то и дело стоечки ломались, — сказал он. — Знаешь, такая стоечка, на которой струны натянуты? Ее ведь приладить надо уметь, чтобы звук был чистый и правильный. Притереть. А у меня братец есть — пацан. Как ему ни втыкал, чтобы не хватался за скрипку, — нет, лезет и ломает!

Нос у Андрея морщился.

Я попробовал представить себе, как он водит смычком. Весь в черном, накрахмаленные манжеты, как снег, а руки загорелые. Не на штурвале руки — на скрипке…

Андрей увидел, что я улыбаюсь, но не понял, почему.

— Знаешь, что такое младший брат?

— У меня сестренка…

— Тебе легче! — сердито сказал он и встал из-за стола.

Я остался один. Покончил с компотом.

И опять шторм.

Океан будто вывернуло наизнанку.

Это уже на пути к Исландии. Но пришлось держать не по курсу, а прямо на волну — иначе перевернуло бы.

На третий день шторма, когда Федор сменил меня на вахте, я увидел с палубы катер, который шел за нами. Его так положило на борт, что колпаком локатора на верхушке мачты он коснулся воды.

Потом исчез.

Я уже добрался до люка в кубрик и, вцепившись во что-то, глотая горечь, ослепленно смотрел туда, где только что был корабль, а теперь лезла к небу вспухшая вода.

На хребте этой водяной горы показался колпак локатора, мачта и весь исчезнувший было катер. Он шел за нами.

Мы, наверное, тоже исчезали, если смотреть со стороны, Я подумал, что лучше не смотреть, приготовился нырнуть в кубрик. Вода ударила мне в спину, потом в грудь, и я загремел по трапу вниз. Когда поднялся, люк был уже задраен.

— Ходить можешь? — спросил боцман.

— Аж мачты по воде чиркают, — пробираясь к койке, пробормотал я.

— Цирк…

Надо было переодеться.

Я достал из рундука сухое белье и свитер. От него пахло деревней. Вернее, фермой… Странный это был запах — и чужой, и знакомый, а главное — такой неожиданный, что не верилось.

Я оделся, лег. Закрыл глаза.

Саднило правое колено и оба локтя.

Пустошный сидел за столом, один сидел. Ждал: скоро должен был прийти с вахты Андрей. Боцман расспросит его, что и как, потом отдохнет еще немного и пойдет в рубку постоять с командиром. Знаю…

А мне сейчас и не подняться — умотало.

Я натянул на нос ворот свитера, понимая, что ни разу еще так не тосковал по земле.

Стал вспоминать.

Когда мы уходили из Майами, на причале опять собралась толпа. Нас пришли провожать. Докеры, матросы… Я был еще в кубрике, слышу: «Может, чья ваша знакомая? — это спрашивал сверху вахтенный, заглядывая в люк. — Ждет вроде кого-то, а кого? Мотает головой: нет, да, нет, и по-русски ни бельмеса». Потом в люк просунулось лицо Федора, он позвал меня: «Выходи, к тебе». Я не поверил. «Ты с ней танцевал тогда в парке, забыл?»

Я выбрался на палубу — она. Заметила меня, улыбается, кивает. Вахтенный обрадовался, «Наконец-то!» Конечно, он еще кое-что прибавил, а зря! Девчонка как девчонка. Мы поговорили немного по-английски с Джесси Сноу.

Она подарила этот свитер. Сама вязала.

Многие пришли с подарками. Боцману бочонок рому подарили, Андрею — зажигалку. Кому — что.

…Ох и мотает!..

А такое ощущение, что весить я стал больше раза в три. Голова тяжелая, не поднять. Задремать бы, но едва начинают мысли путаться, сразу вижу, как мачта по воде…

«Хорошо, что Пустошный здесь сидит», — думаю я уже в забытьи, не понимая, почему это хорошо, не успев понять. Потом слышу: «Сносит».

Вздрогнув, открываю глаза.

В кубрике переодевается Андрей, что-то отвечает боцману.

…Когда я опять очнулся, Пустошный уже ушел.

Андрей сидел напротив на рундуке, упершись спиной в бортик своей койки, и потряхивал бессильно опущенными руками. И, сидя и потряхивая руками, он взлетал и падал, мотаясь вместе с кубриком вверх-вниз, вверх-вниз… Глаза у него были закрыты. Один раз он даже застонал.

«Сносит», — вспомнил я. Кого, нас?

— Андрей!

— А? — Он открыл глаза.

Я, помедлив, спросил:

— Ты научился играть на скрипке?

Гошин на своей койке поднял голову и посмотрел на меня, как на больного.

— Нет, — сказал Андрей, качаясь, кружась передо мной.

— Почему?

— Война. Только ноты стал учить — и война.

Он отвечал мне. Рассказывал…

— Ноты! — фыркнул на своей койке Гошин.

— Профессор очень уж хороший был старикан, — сказал Андрей, глядя на меня. — И я все равно научусь… Гошин!

— Ну? — отозвался кок.

— Что ты видишь, когда скрипки поют?

Гошин промолчал.

Андрей забрался в койку. Он лег на спину и осторожно положил руки вдоль тела.

— Паруса…

Это он сказал. Я понял — о чем. А сам подумал, что наверное, теперь всякий раз, когда услышу скрипку, буду видеть, как по бульвару мимо обледенелых деревьев идет мальчишка с портфелем, смотрит на луну и поет…

И на самом деле все это увидел. Ветви деревьев стеклянно звенели, луна была желтая, а мальчишка нес патефон. Потом деревья стали ломаться, луна закачалась, погасла, наступила тьма — ревел только ветер…