Алые погоны - Изюмский Борис Васильевич - Страница 14

… На свою квартиру Боканов возвратился в одиннадцатом часу вечера. Сняв сапоги и китель, прилег на койку. Настроение было скверное. Он считал безусловно справедливым наказание Ковалева — надо одним ударом предупредить возможное повторение проступков. Позже можно опереться на комсомол, но сейчас этой опоры еще не было. Комсомольская организация только зарождалась.

Скверное настроение у Боканова возникло от неудовлетворенности собой, от мысли, что он не сделал почти ничего, чтобы сплотить коллектив. «С чего же начать? Очевидно, с общих дел, пробуждающих общие интересы? Пусть на первых порах эти дела незначительны, но они помогут протянуть начальные нити дружбы. Скажем, своими руками сделать класс уютным и чистым… Цветы на окнах и белые занавески, скатерть и чернильный прибор на столе учителя. Хотя стоит ли заводить цветы? Надо посоветоваться с товарищами. Будем выпускать „Боевой листок“, установим график дежурств. Пусть сами отвечают за лыжи и коньки… Работы, хватит всем. Потом общие шахматные турниры, прогулки, хоккейная команда и драмкружок. Ребята должны приучиться говорить „наше отделение“ И „наша победа“. Почему у них так много троек? Больше всего троек. Но смогу ли я ответить на их вопросы по истории или географии?..»

Сергей Павлович встал с кровати и, подсев к столу, записал в блокноте под завтрашним числом:

— Достать все программы и учебники для девятого класса…

Затем он извлек из полевой сумки толстую тетрадь в клеенчатой обложке и мелким четким почерком написал: «Дневник наблюдений».

Разделил тетрадь на 25 частей и на одной из страниц написал, заглядывая в записную книжку:

«Ковалев Владимир.

Год рождения 1929. Отец — лейтенант, Герой Советского Союза, получил тяжелые ожоги в воздушном бою, умер в госпитале в 1942 г. Мать — Антонина Васильевна Ковалева, работает воспитательницей в детском саду — г. Тбилиси, Мостовая, № 17».

Он задумался. Этим исчерпывались все его сведения о прошлой жизни Володи, но это и неважно.

Плохо то, что о настоящем Ковалева он может записать немногим больше. Ну, вспыльчив, ну, дерзок и даже груб. А почему? Какие у него интересы и сомнения? О чем мечтает, с кем дружит?. Сергей Павлович, обмакнув перо в чернила, записал: «Прямолинеен до грубости. Оскорбил математика. Ударил в столовой товарища. В разговоре со мной дерзил. И все-таки этот мальчишка мне нравится. Может быть, тем, что говорит прямо то, что думает, и не заискивает ни перед кем. Чувствую в его характере силу. Такие вырастают или очень хорошими или очень плохими. Пусть — задира, но с открытой душой и сердцем…»

«Перспективный план перевоспитания» — жирно подчеркнул заголовок Боканов.

— Приучить Ковалева сдерживать себя, путем… Потом с ожесточением перечеркнул надпись. Недовольно подумал: «Рано. Сначала надо проникнуть во внутренний мир, а потом планы перевоспитания намечать». Одевшись, долго стоял на веранде. Безобидный пес Помпей лизнул ему руку и повилял обрубком хвоста. Ветер издали донес звуки трубы.

— «Третий урок начинается», — подумал Сергей Павлович. Часа через два он должен был проводить занятие. Как и каждый офицер-воспитатель, Боканов преподавал в своем отделении военные дисциплины.

Перед обедом в спальне первой роты было шумно. По окончании уроков Ковалева опять отправили в карцер. Сутки ареста заканчивались в 21.00. Ко вчерашнему событию воспитанники относились по-разному, но большинство сходилось во мнении: капитан уж больно круто поступил. Сначала, после происшествия, осуждали Ковалева, теперь же многие склонны были видеть в его аресте проявление деспотизма.

— Не вникнул и рубанул, — осуждающе сказал о капитане Семен Гербов, широкими стежками подшивая воротничок к гимнастерке. Утром он не успел это сделать и сейчас поглядывал на дверь, опасаясь появления старшины.

— Ну, если каждый начнет кулаки в ход пускать… возразил Андрей Сурков.

— Кому в наряд — дрова пилить, после обеда сразу одевайся, — напомнил Лыков. — А все же напрасно Володьку посадили, — посочувствовал и он.

— Надо ему в карцер котлеты с хлебом передать, — предложил Гербов.

— Я передам! — вызвался Снопков.

— Хорошо — решил Лыков, — ты, как бы от отделения; вот придем с обеда и каждый полкотлеты с хлебом сдайте Снопкову.

— Ого! Двенадцать с половиной котлет! — облизнулся Павлик.

— В газету заверни… там под дверью выемка, туда и проталкивай.

— Диэтическое питание! — сострил Снопков, пряча в карман газету, вынутую из тумбочки. — Пусть ребеночек поправляется…

ГЛАВА VIII

Артем Каменюка

Боканов познакомился с капитаном Беседой в офицерской столовой. Во время обеда они сели за один столик, разговорились о работе и сразу почувствовали расположение друг к другу.

Боканову понравился этот немного располневший, но подтянутый офицер, коренастый и, казалось, особенно устойчиво чувствующий себя на земле. У Беседы было детски-круглое, сохранившее летний загар лицо, мягкий окающий рокоток и манера чуть растягивать слова.

Описывая Илюшу Кошелева, он так убедительно произнес: «чо-о-рненький, вроде меня», что Боканов ясно представил себе черненького мальчишку, наверно с таким же, как у Беседы, овалом лица и такими же умными, живыми глазами.

Пообедав, оба воспитателя зашли в соседнюю со столовой комнату, сели на диван, закуривая, — причем Беседа долго набивал табак и посапывал трубочкой, похожей на бочонок, — продолжали неторопливый разговор.

С людьми Алексей Николаевич Беседа сходился легко, и скоро Боканову казалось — они давние знакомые.

— Я ведь железную дорогу первый раз увидел, когда мне двадцать лет было, — словно сам немного удивляясь, рассказывал Беседа. — Темный рос. Кое-как три класса окончил. В 23-м году в комсомол записался. А через год в сельсовет избрали. Вскоре время подошло в армию идти. После нее — завод, рабфак, пединститут. Я иной раз сам удивляюсь: «Да неужто это ты, Лешка-лапотошник, капитаном Красной Армии стал?».

Он помолчал, попыхивая трубкой, виновато сказал:

— А на фронт не пришлось попасть…

Это было его больным местом. С первого дня войны он писал начальству рапорт за рапортом, мучился и стыдился, что «такой битюг, а отсиживается в тылу», сначала в пехотном училище, потом вот в Суворовском. Но его не отпускали, сообразуясь с интересами дела, и капитан завидовал фронтовикам, считал себя горьким неудачником и неоплатным должником. Сколько бы он ни работал, а работал он очень много, ему казалось это недостаточным, ничтожным по сравнению с тем, что делали сейчас для родины советские люди на фронте, и он с еще большим ожесточением набрасывался на работу.

Временами Беседе казалось, что воспитанники думают о нем пренебрежительно, потому что не было у него орденов. В действительности же воспитанники любили его как только могут любить дети человека справедливого, честного и веселого нрава.

Как-то в каптерке, где ребята получали обмундирование, загорелись электрические провода. Беседа мгновенно выхватил из кармана перочинный нож и, грузновато подпрыгнув, обрезал их. С тех нор ребята полюбили его еще больше. Но свои чувства они скрывали, опасаясь проявить «немужскую» слабость. Только однажды она прорвалась. Алексей Николаевич привез издалека семью — мать, жену и двух сыновей. В дороге меньший сынишка — Глебка заболел. Откуда-то о его болезни стало известно воспитанникам. Вечером, перед отбоем, к офицеру бочком подошел Кирюша Голиков — старший воспитанник отделения, с тонким вздернутым носом и тонкой петушиной шеей, при взгляде на которую казалось, что он вот-вот крикнет: «ку-ка-ре-ку».

— Товарищ капитан, — с несвойственным ему смущением сказал Голиков. — Мне отделение поручило… вам для сына… — И Кирюша начал неуклюже всовывать кулёк в руку Алексея Николаевича. Беседа сначала было не понял, что это, потом через газету прощупал кусочки колотого сахара, покраснел, возмутился, растрогался и, за напускной сердитостью скрывая готовые прорваться нежные ноты, воскликнул: