Февраль – дорожки кривые - Иванов Альберт Анатольевич - Страница 4

Житья от него никому не было. Шпонками с резинки на пальцах во время урока к-а-к врежет!.. Или в газетный кулек наплюет, словно верблюд, а затем прицельно ахнет по нему кулаком — сидим, втянув головы. Только успевай вытираться.

Зато хоть на переменах поспокойней, уходил курить втихаря либо в «бебе» играть — давали ж пацанам мелкую деньгу на завтраки. Я-то вообще богач был, мне мать рубль отстегивала, по-нынешнему — десять копеек. Пожалуй, никому столько не перепадало. Я те деньги копил и покупал на них книги. До сих пор не забуду, как отец однажды позвал мать и, подняв мой матрас, торжественно показал ей пачку заначенных рублей. Еле я доказал, что не ворую, но денежки-то все равно конфисковали, раз я их не по назначению тратил. Рублей тридцать скопил коту под хвост!

Соколов меня не так уж часто лупил. Других слабаков хватало — тот же Витек всегда под рукой. Выйдем из школы, стоит Соколов с прихлебателями:

— Эй, Кривой! Почисть мне ботинки!

Кривой послушно встанет на четвереньки и давай их рукавом драить, а Соколов с дружками от хохота заходятся. Я молчу. А что делать? Об одном думаешь: как бы и тебя не заставил. Но он был по-своему психолог, вид у меня, что ли, был не такой, чтоб перед ним настолько пресмыкаться. В принципе-то мог заставить… Возможно, отца моего побаивался — знал, что тот офицер. Соколов вообще опасался людей в форме, это у него, видать, врожденное.

Я все думаю: почему тогда такое творилось? Наверно, вся жизнь такая была — сверху донизу. На всех уровнях. Да только у взрослых не столь наглядно. И потом, война ведь недавно прошла, ничем никого не удивишь.

После уроков мы с Кривым старались удрать из школы тайком, задами, через забор. Как только кончались занятия, не все пацаны спешили по домам — во дворе обязательно собирались компашки, почти каждый класс ждал кого-то, чтобы метелить. Лупили всем скопом: и забавляясь, и счеты сводя, и расправляясь «по делу» — за донос.

Меня самого в первый же день по приказу Соколова так отделали, что я чуть вновь не слег. Училка потребовала портфель у Соколова, а он загоревал, да так искренне: нигде нет, ой, увели, кто-то спер, ищите.

— Все ищите! — кричал он. — А то мне дома влетит! Отцовская сумка!

Весь класс ползал по полу, делая вид, что ищут. И я, новичок, тоже искал, но всерьез. А потом нашел-таки. За портретом Сталина.

— Вон она! Вон! — подскакивал я, показывая где.

— Да нет там ничего… — шипели ребята, оглядываясь на училку. — Он ошибся!

А я, болван, рад стараться услужить Соколову:

— Нет, правда. Лежит твой сумарик, лежит — притырил кто-то.

Забрала она сумку, а после уроков — жаль, все портфели не забрала, — меня так сумариками отметелили, еле жив остался.

Уж как я на следующий день лебезил перед Соколовым, фантик серебряный купил у него за семьдесят копеек, горячо заверял:

— Я же не знал. Больше никогда!.. Век воли не видать! Случайно!

— За случаянно бьют отчаянно. — Он отпустил мне по макушке гулкий щелбан и милостиво простил.

Я ликовал, готовый руки ему целовать. Еще бы, ведь предал его!

Я думал, страшней Соколова никого и быть не может. Но ошибся. Часто я ошибался…

Под конец учебного года появился у нас белобрысый новенький с безобидной фамилией Степанчиков.

Как только училка назвала новенького, Соколов прыснул со смеху:

— Юрий Степанчиков… Бунчиков… Бубенчиков…

Тот, Юрий Степанчиков, молча встал, подошел к нему и врезал по морде. Даром что худенький, а отчаюга. Все замерли. А они сцепились, как звери, по полу катаются. И тут Юрий схватил чью-то ручку и воткнул ее пером «рондо» Соколову в грудь.

Что потом было!..

Соколов угодил в больницу — чуть ли не заражение крови, кажется. От чернил. Пером же его ткнули. Я потом случайно услышал, как Соколов хвастался перед незнакомой шпаной, что его пером чикнули. В общем, выжил он, конечно.

Обращали внимание, поголовно у всех двоечников, кроме явных дебилов, железное здоровье?..

Любопытно, что в ту пору всякие там круглые отличники особенно не были в чести. Их презирали, даже по-своему жалели. Да и они сами чего-то стеснялись. И во многих книгах, и в фильмах отличник всегда был отрицательным типом. Буквоед, подхалим, трус, подлец и ябеда. На коне были так называемые простые ребята, пусть неуспевающие и задиристые, зато смелые, надежные, верные. В газетах и по радио разные уважаемые люди наперебой гордились своей жизнью: учился, мол, неважно, дисциплина хромала, хулиганил, дрался, преподаватели махнули рукой, а глядите, каких высот достиг!..

«Умный, да?», «Культурный, да?», «Шляпу надел?» — были ругательствами. Да и сейчас… Вон о редкостных людях с двумя вузовскими дипломами говорят: «Значит, в одном ничему не научили!» Откуда это?.. Когда вырос, понял: да ведь тогда почти все начальники были полуграмотными, вот и окружали себя всякими бывшими второгодниками и хулиганьем. Ценили их как простых исполнителей, ведь ни знаний, ничего у них за душой нет. За личную преданность ценили, за беззаветность. Слово-то какое… Значит, без заветов! Вдумайтесь-ка, страшно становится. Они и впрямь бездумно служили, они-то с детства знали, что надо рабски подчиняться сильному. Нет, всякие там, мол, отличники — публика ненадежная. Умные, да?! Думают много?! А эти отличники двигали науку, культуру, оборону, наконец. Те же математики — слышал? — лишь до двадцати трех лет могут что-то путное придумать! Потому теперь и олимпиады всякие, чтобы умников заранее выявлять. Заставила-таки жизнь.

Даже сейчас та отрыжка осталась. Как начнем свое детство вспоминать, друг перед другом заносимся: «Наша школа была самой хулиганской, двоечник на двоечнике! Наш класс был самый отчаянный — прохожие боялись мимо школы ходить!» Чем гордимся-то? Стыдиться надо своей дикости. У нас в конторе есть один полудурок, так он, не зная, чем похвастать, вгорячах выкрикнул: «А я за один день, помню, шесть двоек схватил!» — «Потому с тобой и мучаемся», — буркнул руководитель нашей лаборатории, доктор наук, лауреат и так далее. Наверняка скрытный отличник… Если б Витек Кривой дожил, он, может, и его перещеголял бы. Он в нашей школе был самым круглым из всех круглых отличников. Одни только пятерки с плюсами получал, а ведь не старался особенно, на лету схватывал — я-то знаю.

Ну а что Соколов?.. Замяли дело с тем «ранением». Несколько раз Степанчиков-старший, подполковник при всех планках, приходил в школу. Улеглось… У Соколова такая репутация, что защищать его не стали. Да и сам он на попятную пошел, когда вернулся. Тем ударом пера Степанчиков враз его свалил с пьедестала. Сдрейфил Соколов. Ничего, мол, не было, училке показалось. Ну, подрались, ручка открытая в нагрудном кармане была, вот и напоролся.

— Спросите у класса! — настаивал он.

А нам — что. Не было, значит, не было.

Да-а… Нашлась управа на Соколова. Наша радость с Кривым была прямо-таки беспредельной. Я бы сказал: после победы над Германией мы, пожалуй, ничему так не радовались. Есть все же справедливость на свете, есть. А уж Кривой смотрел на Степанчикова как на героя своих приключенческих книг.

И вот выходим мы как-то с Витьком из школы — стоит наш кумир Юрий Степанчиков, отец дорогой, а вокруг него Соколов увивается — лебезит. Степанчиков на него ноль внимания, фунт презрения. А уж мы лыбимся во всю рожу, солнышко весеннее светит, счастье душу переполняет. Никто нас теперь пальцем не тронет. Новая жизнь настала. Мы уже и в защитники Степанчикова себе записали. В обиду не даст — Человек!..

Поглядел он на наши глупые улыбки, и сам невольно улыбнулся. Ну тут мы вконец расцвели. Захотелось, знаешь ли, если б осмелились, обнять его за плечо, бродить с ним по городу, показать наши заветные места, болтать о любимых книгах…

И вдруг Соколов привычно ухмыляется:

— Эй, Кривой, давно ты мне ботинки не чистил. Глянь!

Мы остановились как вкопанные. А Степанчиков-то молчит…

— Нет, — передумал Соколов, — лучше ему почисть, — и кивнул на Юрия.