Февраль – дорожки кривые - Иванов Альберт Анатольевич - Страница 2

— Сколь же я их, глупарей, переспасал… — бубнил дежурный.

У второго крылечка, горбясь, лежал брезент, накрыв что-то вроде набитого мешка — утопленники почему-то кажутся короткими. Там, где брезент не примыкал к земле, жужжали мухи.

Странно, глупо, неловко — и что тут еще скажешь? Хотелось вызвать в себе сочувствие, но было просто неуютно, зябко — и все.

— Милиция ночью приезжала, акт составляли, сегодня машина придет… — Дежурный погрозил нам, кивая одним только пальцем, а сама сжатая ладонь не двигалась. — Глядите у меня, осторожней! От вас только неприятности… — Тут силы его иссякли, он ушел в конторку мучиться дальше.

— Я тоже как-то одного спас, — задумчиво пробормотал Анатолий, подняв воротник. — Давно…

Утро мы провели на Святом, поймав по десятку мерных белых карасиков. Потом Анатолий что-то крикнул мне издали со своей лодки и поплыл назад, очевидно торопясь на ГРЭС. А вечером мы опять встретились в нашей комнатке.

На базе и кухонька была, ну мы и сварганили на газовой плите из карасей рыбный супец. Почему не уху? Ухой у рыбаков обычно называют, лишь когда к ней, как говорят, «нолито». А поскольку мы оба, оказалось, трезвенники, к тому же и корвалолщики (главная причина праведной жизни), у нас был — рыбный суп. Пару раз обманывающий себя дежурный все-таки толкался к нам в комнатку с преувеличенными извинениями, надеясь на авось, но, так и не увидев заветное, исчез напрочь.

— …Помните, я утром сказал, что спас одного утопающего? — проговорил Анатолий, мощно дуя на свою богатырскую, чуть не с половник, ложку, так что в ней бродили волны. — А главное — кого!.. Тоже в Воронеже…

И хотелось ему что-то рассказать, и нет, — не стал, утопленника давно увезли, но край оставленного на месте брезента все еще был виден из нашего окна и трепыхался на ветру» будто там его кто-то торкал ногой.

Мы потушили свет и завалились спать одетыми — холодно, — еще и накрылись одеялами. Голова все проваливалась в глубь хилой подушки, я бесполезно взбивал и взбивал ее, пока Анатолий не посоветовал подложить телогрейку.

Мы лежали молча…

— Если хотите, расскажу, — вдруг несмело сказал он.

— Давай. Все равно не заснешь.

Это его озадачило.

— Ты о себе? — осторожно спросил он.

— И о тебе… Извини…

Анатолий опять помолчал, раздумывая, и все же решился. Во тьме не спеша зазвучал его тихий, какой-то мальчишеский сейчас голос… Рассказывал он мне открыто, как вроде другу. А впрочем, именно как чужому, близкому-то он бы, может, и не посмел. Будто самому себе — лежа на спине, в потолок говорил…

— Мы тогда в Воронеже жили на Куцыгина. Славная такая улочка, если ее не видеть, а только вспоминать. Всегда спокойная, без машин, серый булыжник, лопухи, крапива… Бревна у заборов… Много своих домов, собраны из чего попало, но с чудными садиками. За немыслимыми оградами — линии Мажино не уступят — так, знаешь, и круглятся краснобокие яблоки… А в середине улицы торчит уцелевший с до войны высоченный, пятиэтажный, трехподъездный конструктив — конструктивистский дом еще тридцатых годов, весь черный, как уголь, с балконами, с лоджиями и даже кое-где с круглыми окнами. Как корабль! Домина!.. Все у нас, и я, жильцам его неимоверно завидовали. Не поверишь, в нем было все: водопровод, уборные, даже душевые были — не надо каждую пятницу в баню шляться. А внизу свой магазин — около него мы по суткам, и ночью, за мукой перед праздниками кемарили.

А следом, через улочку, еще один примечательный угловой двухэтажный дом — в стиле модерн, загляденье: под козырьком высокой крыши пузатые гипсовые амуры весело трясут рога изобилия, а из них вроде б сыпятся каменные кисти винограда, груши и всякие довоенные плоды… При мне тот дом восстанавливали, одна коробка с амурами уцелела. Недавно был там — снесли, возвели что-то прямоугольное, в стиле «баракко».

Ну а я жил на другом конце улицы, ближе к Кольцовской — напротив пожарки. Сейчас у нее каланча островерхая, прямо как в Прибалтике. Так вот, она напротив нашего дома высилась, без всякой крыши еще и окон, — один остов. Да и всего-то четыре года после войны прошло, не город — сплошные развалины, тысяча девятьсот сорок девятый год. Наш-то дом тоже чудом сохранился. Ну, в нем ничего примечательного не было. Двухэтажка из красного казенного кирпича, маленькая, с одним входом, все удобства во дворе. Нам еще повезло! Многие вообще кто по подвалам, кто по землянкам, кто где, неизвестно как жили. Мой же отец военный, офицер, капитан все-таки, — дали на трех человек комнату — метров шестнадцать.

Я как раз перешел в пятый класс. Свидетельство получил об окончании начальной школы! Второй документ в моей жизни после свидетельства о рождении. Потом уже стал обрастать бумагами, как телеграфный столб изоляторами: ВЛКСМ, паспорт, аттестат, студбилет, зачетка, профсоюз, диплом, кандидатские «корочки»…

Ну, ладно. Раньше я учился у реки, в первой школе. Про знаменитую Чижовку слышал? Нет?.. Там отпетая шпана жила — средь бела дня разденут. Та Чижовка рядом со школой была — сплошные шанхаи. Уголовник на уголовнике! В школе зайдешь в сортир, пацаны в ряд стоят, отвернув морские клеши, — почти у каждого на бедре самодельная финка висит. Помню, не одного «нечаянно» пырнули ножом после уроков. На деньги играли, выигрыши поделить не могли. Но меня судьба миловала — живым и невредимым дотянул до пятого класса. Мы напротив школы комнатушку снимали, а тут-то и дали отцу жилье — там, у пожарки. Весной переехали, теперь в другую школу надо ходить, поближе, в своем районе. Сдали мои документы в мужскую среднюю на Плехановской.

Стали жить на новом месте. Хорошо там, я уже говорил. И дома просторней. Мне загодя полигон для занятий определили: широкий подоконник — лично мой, собственный! — вместо общего обеденного стола. И учебники и тетради можно свободно разложить. Писать, конечно, не слишком удобно, батарея мешает. Но если боком, то вполне.

Мать устроилась счетоводом на хлебозавод, прямо за нашим двором. Отец тоже хорошо получал — так что жили куда лучше соседей.

Мы в основном с матерью время коротали, отец в воинской части пропадал: то на дежурстве, то на учениях, то в военном городке заночует, чтоб не ездить туда и обратно. И получалось — при отце без отца. Всем мать заправляла. Спортом я не увлекался — да и где? — не курил, не дрался, не воровал, ножи из напильников не вытачивал, в деньги не играл — книжки читал. Типичный маменькин сынок.

Ну, вру, конечно. Покуривал, понятно, иногда тайком от родичей, чтоб от пацанов не отставать. И в «бебе, кто кого расшибе», и в «пристеночку» пятаки продувал, и даже в «фантики» играл. Но без азарта. Так, за компанию… Вот в футбол — другое дело, тряпичный мяч целыми днями по двору гоняли!

Время было какое-то смурное, жестокое. Пойдешь куда-нибудь, в кино ли, в парк или просто во двор, а вернешься непременно с разбитым носом. Все поголовно дерутся — ужас! И взрослые и пацаны. Вечером отовсюду из-за стен крик, плач — родители кого-то обязательно порют. Один закон — кулак. Кто сильнее, тот и прав. Хорошо, хоть учителя учеников не лупили. Впрочем, физруки не скупились на подзатыльники — и все с улыбочкой, вроде б шутливо. А ведь больно. Знай молчи себе и лыбься идиот идиотом.

Кроме меня, в нашем доме была еще одна белая ворона — Витек, по прозвищу Кривой. Глаз ему года три назад взрывом выбило, лимонку разряжали. То есть разряжал-то не он, не из прытких, он только смотрел во все глаза. Потом стал смотреть одним глазом.

Кривой был самым распоследним слабаком во дворе, над ним все кому не лень измывались. Даже младше его. Забитый, затравленный… Привязался вдруг ко мне, видно, почувствовал родственную душу. И клянусь, я ему ни разу и щелбана не дал — рука не поднималась. Домой он ко мне заходил, книжки интересные приносил почитать. На рыбалку мы с ним ходили по Верхней Стрелецкой на реку, пескарей да окушков тягали.

Сейчас-то я понимаю, удить он не любил, увязывался из-за меня. Тяжко дома одному. Скажет ему мамаша: «Чего дома сидишь, как болван? Проваливай на улицу!» А на улицу как на казнь. Чего она, мамаша, знает о нашем счастливом детстве? Мы же не доносчики. Да и нет смысла жаловаться-то, когда изобьют! Не будешь ведь каждый день, из года в год, к родителям бегать и хныкать. И вообще: «Доносчику первый кнут!» — слышал?.. Такую «темную» потом устроят, всю жизнь на лекарства работать будешь.