Февраль – дорожки кривые - Иванов Альберт Анатольевич - Страница 11

Как я отцу скажу? Да он меня за то, что ворую (ведь не докажешь), зажмет голову в коленях и офицерским ремнем так отполирует, неделю не сядешь. И главное, ни за что. Мне уже было за чинарики, даже пряжкой бил. Правда, с той поры я очень долго не курил — отшиб, что ли, тягу. Но если уж за курево я чуть дух не испустил, то что ж мне за воровство будет!

А баба не умолкает:

— И пускай он тех двоих назовет. Одна шайка! Пускай за все три пирожка расплачивается!

— Может, не он? — вступился за меня кто-то.

— Не о-он? — вскинулась она. — Да у него еще крошки на зубах не остыли. Раскрой ему хавальник! Умный, да? Добренький? Ходют тут, а они за мой счет штевкают.

Меня тронули за плечо.

Милиция! Теперь конец… Это был рядовой мильтон в шинели с начищенными пуговицами. Деревенский скуластый мужик в форме.

Он отвел в сторону и начал выпытывать, что да как. Я ему все честно рассказал, кроме того, что знаю Кольку и мальчишку с пирожками. Мол, в лицо знакомы, а где живут — неизвестно.

— Не выдаешь, значит? — не поверил он.

Я опять заплакал.

— Ревет, понимаешь… — поморщился он. — Стой здесь.

И пошел выяснять отношения с продавщицей. Я прислушивался… Вернуть кепку она отказалась наотрез.

Тогда он уныло достал клеенчатый бумажник, отсчитал три рубля и положил ей на прилавок.

— А вы тут при чем? У него свои родители есть! — разозлилась она. Видно, надеялась сорвать с моих побольше.

Но тут и все поддержали:

— Отдай кемель!.. Заплачено же… Ишь красномордая!

Она только головой вертела, не зная, на кого огрызаться.

— На! — не выдержала и швырнула мою кепку на землю.

Мильтон молча посмотрел на нее, поднял, отряхнул о колено, подошел ко мне и надел.

— С-спасибо…

Он не уходит. И я стою. Огляделся я по сторонам: Степанчикова вроде нет нигде. Но все-таки…

— Вам в какую сторону?

— Мне туда, — показал он.

— И мне!

— Давай. — Странно глянул на меня.

И мы пошли.

У разрушенного музыкального театра я обернулся. Так и есть. Компашка Степанчикова, среди них и тот, что пирожками «угощал», следовала чуть поодаль.

Мильтон, верно, что-то понял.

— Давай я тебя до дома провожу, — по-свойски предложил.

Я подумал: нет ли подвоха? Проводит — и к родителям. Так, мол, и так. И мне кранты.

— Ну, как хочешь.

— Хочу, — схватил я его за рукав.

Он даже не усмехнулся. Это совсем расположило меня к нему. Мы шли и болтали.

— Учишься как?

Все взрослые про одно и то же.

— Хорошо.

— А отец кто?

— Военный. Капитан! — похвастался я.

— С двумя лычками?

— Не, правда, капитан.

— Братья есть?

— Если бы…

— Плохо. Тебе бы брата — старшего, а?

Я промолчал.

— А у меня трое братьев. И все — старшие.

— Во! И все в милиции?

— Да нет. Шоферят.

— Все-все?

— Все, кроме меня… Слышь, а ты сколько классов кончил?

— Уже пять, — похвастался я.

— А я всего пять… — просопел он.

— Ну ладно, обманываете.

— Зачем?.. Не успел, — просто ответил он. — У меня самого сын скоро в первый пойдет.

Я позавидовал его сыну.

— Чего вы в милицию пошли? — не сразу спросил я.

— А кто б тебе тогда твой фургон возвернул? — не обиделся он.

— Да это я так…

Я шел и мечтал. Эх, если б он обернулся, показал компашке кулак и крикнул: «Кто его тронет, будет иметь дело со мной!»

Но он не догадался, а я не попросил. У самого дома мы расстались. Он повернул назад, и компашка враз исчезла.

Больше мне такой милиционер ни разу в жизни не попадался.

В тот день отец был свободный, он затеял генеральную уборку в сарае и взял меня в подручные. Он решил освободить место для будущих клеток с кроликами. Я, мол, буду им повсюду травку рвать, а он, так и быть, забивать их по мере роста. Разделение труда.

— Ты ведь любишь кроликов? — говорил он.

— Только живых, — отвечал я.

— Э, врешь, сынок.

— Не вру. — И объявил забастовку: — Не буду ничего делать. Я их, значит, буду растить, а ты — убивать?

— Жить-то надо, — сердито сказал он.

— Нам что, не хватает? Или мы голодаем?

— Уж, во всяком случае, не по твоей милости, — обиделся он.

— Если б у нас разрешался детский труд… — гордо начал я.

— Знаю, знаю, — отмахнулся он, — ты б работал академиком! Давно хотел я с тобой поговорить откровенно. Как мужчина с мужчиной.

— Тогда скажи честно, — перехватил я вожжи, — ты что, так уж боишься своего Степанчикова?

Запрещенный прием, и я это знал.

— По-моему, ты боишься Степанчикова, — постарался свести он на шутку, — только не моего, а своего.

— Могу честно ответить… Честно — боюсь. А теперь ты ответишь?

— Понимаешь… — И он умолк.

— Значит… Значит, мы с тобой квиты. Но у меня-то хоть уважительная причина.

— Интересно какая.

— Я твой сын…

Не вышло у нас мужского разговора. Мужчин — не было.

И вот к чему все это привело. Ну, все-все, о чем я с самого начала рассказывал.

Мы с Колькой не иначе как на другой же день встретились. В детстве без друзей-приятелей дня не проживешь, не то что сейчас. Лучше или хуже становимся мы с годами? Приличные люди — явно хуже, плохие — внешне воспитанней. А!..

Колька все оправдывался, что рванул тогда когти с рынка. Если б, посуди, не удрал, продавщица и с него б кепку сорвала, как с грядки. Не один, а двое подзалетели бы — чего ж хорошего!

Действительно.

Мы сидели на скамейке у входа в Кольцовский сквер и решали, куда пойти: в цирк шапито пролезть или, как всегда, на реку сгонять. И тут перед нами возник Соколов. Один. Без никого. Искал ли он меня, караулил или случайно нарвался — не знаю. Скорее, случайно, летом все на улице: кого угодно неизвестно где встретишь.

— А ну, хромай отсюда, — угрожающе сказал он Кольке.

И Колька послушно похромал. Ведь не слабак — куда крепче меня. А кореша своего мигом бросил. Завтра опять скажет: ну, вдвоем подзалетели бы — чего ж хорошего!.. В одиночку он, может быть, и не сладил бы с Соколовым, но вдвоем мы бы ему не уступили. Да и не стал бы Соколов один связываться с двумя. Вот и взял Кольку на понт. Если б тот не ушел, Соколов побазарил бы для приличия и убрался восвояси. А собственно, чего обижаться на приятеля? Разве я сам не такой? Не уходил в кусты, когда кто-нибудь над Кривым измывался? Мы с ним тоже могли бы не раз за себя постоять, но…

Я думал: сейчас Соколов для начала как врежет! И уже руки наготове держал: не отбиваться, нет, — лицо закрыть.

А он деловито:

— Хиляем быстрей. Юрка на Вогрэсовском мосту ждет.

Я еще медлил, ища какой-нибудь лазейки отвертеться.

— Ну? Ну? — Приближался трамвай, Соколов подтолкнул меня, мы рванули и вскочили на подножку.

— А этот хмырь откуда? — спросил он лениво, без всякой угрозы.

— Колька? Из моей бывшей школы.

— Слышь, а ты тогда менту на нас ничего не наклепал? — как бы равнодушно сказал Соколов.

— Не стукач, — обиделся я.

— Я Юрке то ж самое сказал! Толян, говорю, не из тех. Понимает, когда разыгрывают. Нет, как она тебе пасть раскрыла: мои кро-о-шки! — захохотал он.

И мне теперь тоже стало смешно. Мы ехали и хохотали. Но все-таки было не по себе. Я на всякий случай посвистал своим жучатам и дал им обычный наказ…

— А о чем вы с ментом всю дорогу толковали?

Вон оно что! Я ему мигом подкинул наживочку:

— Так он же друг отца.

— …Твоего?

— Твоего, — усмехнулся я.

— Да-да-да. А я-то гляжу, чего он такой добрый! Трешник выложил, кепочку отряхнул. Теперь понятно, — озадачился Соколов. Он и не представлял себе, что можно сделать что-нибудь доброе просто так, задаром.

— А чего ж он к вам домой не зашел? — все-таки грызло его сомнение. Уж очень ему не хотелось, чтоб у меня был знакомый милиционер.

— Отец который день дежурит, — на мякине меня не проведешь.