Тринадцатый год жизни - Иванов Сергей Анатольевич - Страница 14

«В ссоре всегда бывают виноваты двое. Двое, а не один! Вы согласны?..»

Мышь перед мышеловкой

Проснувшись утром, она стала вспоминать, что это за комната ей снилась с белой маскировкой. Оказалось, во втором классе у неё была подруга, скучная до ужаса. Это она жила в белой комнате с тем несусветным бюстом.

«Лажа чёртова», — подумала Стелла раздражённо. И тут же удивилась, как она с утра уже готова ругаться любым словом!

А дело в том, что за последнее время многое из её прежнего спокойствия потерялось, а пришло многое из Машинной резкости. Только Стелла этого ещё не сумела сообразить.

Вот и снова — едва вошла в класс, как услышала некое ржание и громовой голос:

— Привет, Романова!

— Привет, Кучаева! — рявкнула она в ответ совершенно автоматически. Но тут же: «Что это мы? — подумала. — Офонарели?» И села за парту несколько встревоженная.

— Ты чего, Романова? Алгебра не сошлась?

— Нормаль!

И сама забыла свою столь непонятную пока тревогу. Придвинулась к Машке, стала рассказывать про вчерашнее. Класс в это время веселился последние минуты и секунды — брал от жизни всё. Старая, как смерть, алгебраичка была одной из тех немногих учительниц, которых они не то боялись… не то уважали. 23 февраля и накануне Дня Победы она приходила в школу с орденом Ленина.

Говорили, будто она преподавала в Ленинграде во время блокады.

Но это сколько ж ей должно быть лет?.. Просто невозможно поверить!

Хотя чего уж проще — взять да узнать. Ведь встречаются с человеком пять раз в неделю. Но всё лень, всё как-то руки не доходят.

Она была совершенно седая, с большими, чуть навыкате серо-голубыми глазами, худая, бледная и на переменах курила в учительской «Беломор».

Стелла до прихода математички успела рассказать про вчерашний вечер. Но ответить ей Машка уже не успела. И начала отвечать сразу, как только математичкину власть перерубил звонок:

— Надо всё узнать, Романова. Надо ему звонить… Не бойся, я тебя прикрою.

Может, это и глупость, но Стелла сразу почувствовала облегчение, что Машка будет рядом. Уж она-то в случае чего как кошка вцепится!

А в случае, собственно, чего?..

Наконец они отсидели своё и вышли на волю, на солнце. Народ тут же распался, растаял, словно незнакомый, они остались с Машкой вдвоём. Побрели по тротуару. И сейчас же со всех сторон из воздуха к ним потихоньку стало стекаться волнение. Вскоре они передвигались в пространстве, словно две шаровые молнии. Особенно, конечно, Стелла.

А телефоны-автоматы с приветливо приоткрытыми дверями были как ловушки-громоотводы.

Почему это мышь попадается в мышеловку, вы никогда не задумывались?.. Нет, не из-за того только, чтоб в последнюю секунду жизни схватить зубами кусочек сала. Есть и поважнее что-то… понепонятней! Попробуйте постоять на высоком мосту, глядя вниз через перила. Стоишь, стоишь, и вдруг чувствуешь: прыгнуть хочется. И чем страшнее, тем больше!

Именно с этим вот чувством Стелла вошла в телефонную будку. Стала набирать номер — первые три цифры совпадали с её собственным телефоном. Значит, он жил, этот отец, где-то недалеко. Машка придерживала ногой дверь, чтобы не задохнуться в той будке-душегубке.

Гудок, гудок. «Альлё!» Голос был высокий, и «Л» он говорил особым длинным звуком.

Испуганно она посмотрела на Машку: что говорить ему — «ты», «вы»?

— Добрый день… Это говорит Стелла… — вывернулась.

«Романова» проглотила. И то была трусливая уступка. То была уступка ему. Ведь Романовыми их семья стала от Горы.

А он, видно, тоже волновался, этот отец. Принуждённо кашлянул:

— Здравствуй… Стелла… Ты где?

— На Плющихе сейчас.

— Тогда… минут через двадцать у памятника Толстому?

А это совершенно близко. Двадцать минут — даже излишне.

Они медленно пошли по Плющихе — одной из самых теперь коротких московских улиц. От неё, в сущности, осталось лишь название да десяток домов.

Так они ходили по Плющихе и до звонка. Здесь есть две молочные, в разных концах, и они курсировали от молочной до молочной. И волновались, как последние дурочки.

На правой стороне, как раз возле одной из молочных, какой-то международный банк. Милиционер даже обратил на них внимание.

— Давай хоть пойди поешь, — говорила Маша. — Или пойдём ко мне поедим.

Куда там есть. Она разговаривать-то почти не могла… Шла и чувствовала локтем Машкину руку.

Нет, это будет не тот человек, не из кафе. Того Стелла где-то видела. А отца не видела никогда. То есть видела, конечно, — до двухлетнего возраста. Но это же хуже, чем во сне.

Хм… если она и так знает, что не тот, зачем встречаться? Она ведь только хотела узнать. А теперь узнала — сама додумалась. Чего же идти?

Но её тянуло что-то, что-то похожее на любопытство… и не совсем любопытство — увидеть его. Стелла себе не нравилась за это, понимала, что делает предательство — по отношению к Ваньке и к Горе.

Нет, извините! Никакого Горы. Пусть он сам разбирается.

А по отношению к Ваньке — да, предательство. Если б Ваня это узнал, ох как многое бы развалилось!

И всё-таки она шла.

Тот или не тот?

Памятник Льву Николаевичу Толстому поставлен в восточной оконечности того тенистого места, где Стелла и Маша неделю назад «скверно» учили уроки. Здесь что-то вроде площади от пересечения двух улиц: невзрачной и тесной улицы Льва Толстого, заставленной какими-то учреждениями, складами, фабриками, и Пироговской улицы, которая среди бывалых москвичей и местных жителей ещё имеет название «улицы Жизни»: дело в том, что начинается она родильным домом, а кончается Новодевичьим монастырём и кладбищем.

Памятник Льву Толстому поставлен был в Москве довольно недавно — много позже, чем, например, памятник Пушкину или Гоголю. И как следует он ещё не обжился. Всё чувствует себя гостем.

И москвичи тоже это чувствуют! Они легко могут назначить свидание у памятника Островскому около Малого театра или у памятника Грибоедову в начале Чистопрудного бульвара. Не говоря уж о знаменитом памятнике Пушкину — здесь вообще назначается половина московских свиданий!

Но никому не придёт в голову встречаться у памятника Льву Толстому. Вот лет через пятьдесят, наверное, будет уже по-другому.

Стелла тоже ощущала какую-то ненатуральность этой встречи у Толстого. Но ей казалось — это простой мандраж… по-человечески говоря, волнение.

Сейчас Маша и Стелла были совершенно одни на серо-пустом пространстве рядом с тяжеловесной сидящей фигурой Толстого.

Наконец опомнились, что нужно же соблюдать конспирацию! Машка притаилась где-то в складках каменной одежды громадного графа, а Стелла продолжала заметно стоять среди выстеленной гранитом площадки.

И здесь из своры легковушек, которые бросились от Садового кольца по Пироговке, отделилось такси. Беззвучно и стремительно такси затормозило у края тротуара. Стелла сразу угадала: это приехал он!

Только взглянула — господи, который был в кафе! И тут же поняла, кого он так напоминает. Собственное её, Стеллы Романовой, лицо. Они были с ним буквально как две капли. Но, конечно, настолько, насколько девочка может быть похожа на сорокалетнего мужчину.

Улыбаясь, он протянул руку. И ни «здравствуйте», ни «до свидания» — волновался или… шут его знает. Что оставалось Стелле? Она тоже протянула руку. Но это вышло не пожатие. Он не отпустил её. Другой рукой взял за плечи и так повёл к такси… Ниточка с Машкой обрывалась.

Как же быть? Куда кинуться душой? Отшить его? Отшутиться? Что я, мол, с чужими мужчинами в такси не езжу… Это было невозможно, как-то мерзко. Она влезла в машину, на заднее сиденье, и он за ней. Оглянулась в окошко. Памятник уже поехал назад. И там где-то, среди бесконечного камня, мелькнула живая растерянная физиономия Машки. Показалось Стелле, спутник её тоже глянул в заднее окошко. И быстро усмехнулся.

Но ей некогда было думать про эту ухмылку. Тут имелись вопросы куда опасней — хотя бы как его звать, этого «спутника»: на «ты» всё-таки или на «вы»? Откуда-то, с невидимой стороны Луны, выплыло имя: Игорь Леонидович — так его звали. Повеяло отчуждённым и забытым.