Первый меч Бургундии - Зорич Александр - Страница 24

- Или Вы прочтете это письмо сами, монсеньор, или сейчас я просто переверну стол и уничтожу все. И тогда выйдет еще более скверно, чем когда-то на фаблио.

- Значит нет?

- Нет. Теперь я вижу, что Вам нельзя еще читать такие вещи.

- Ах вот как!?

Ну всё, блядь. Всё. Жануарий сунул два пальца во всемирную розетку, и реакция возбужденного красной тряпкой пространства не заставила себя дожидаться. Безоглядный и бесконтрольный в тот день, Карл пришел в слепую, но сносно осязающую ярость, на которую, как он полагал в шапкозакидательском христианском настроении, вроде бы и не был способен.

Напоминание о фаблио стало тем пером-разновесом, которое сломило скалиотическую спину перегруженного верблюда.

Когда кулачище Карла врезался в челюсть Жануария, тот понял, что так разозлило герцога. И, как обычно поступают люди, когда в оркестровой яме начинается разлад или драка, в сердцах воззвал к Дирижеру.

- О Господи, - тихо выдохнул Жануарий и осел на пол.

Карл замешкался буквально на секунду. То не было замешательство демона, познавшего жалость как развитие привычной идеи презрения.

То не было замешательство человека, вспомнившего нейтрально настроенное ко всему неведение или иную эдемскую добродетель. И не темпоральный провал обезьяны, соображающей, на какую кнопку выгодней давить.

То было мгновенное оцепенение Карла, который вдруг осознал, что, кажется, сломал Жануарию челюсть.

Правда, вместе с этим осознанием, которым Карл не успел насладиться, предпочтя действие мысли, поток рефлексии иссяк.

Карл, схватив Жануария за грудки, поволок его вверх, потянул к себе, а, подняв на должную высоту, изо всех сил тряхнул, будто тот был пыльным, очень пыльным пледом.

- Монсеньор Карл, я не могу помочь Вам прочесть это письмо, мне запретили вмешиваться в Вашу судьбу, понимаете? - тихо попросил Жануарий, глядя на мир мартиновой комнаты с высоты выше карлова роста и поверх оказавшегося тройным в таком положении прикованной к стене марионетки подбородка.

- Да что ты все словами прикрываешься!? Что ты вообще знаешь о моей судьбе, козел!? Где ты был, когда играли фаблио по Роланду? Вмешался бы тогда один раз, маг всеведущий, и можно было бы не беспокоиться следующие двадцать лет! - ревел одержимый, словно уделанная вакханка, оглохший от собственного рева Карл, вжимая Жануария в стену. Затем вновь на мгновение замер и, уродливо выдвинув челюсть вперед, с силой грянул Жануария об стену.

- Когда играли фаблио по Роланду, я жил в Гранаде. Откуда я мог знать, что Мартин фон Остхофен влюбится в Вас, а не в графа Сен-Поля, как ему было суждено? Кто это мог знать?

- Ах, так ты и тут в курсе! Ты и тут все просчитал на своих счетах из дерьма! При чем здесь Сен-Поль, ты мне скажи, где этот пацан, где Мартин?! Он ведь остался жив, правда? Прочитай письмо, Жануарий, мне нужно это знать! - орал Карл.

Пальцы Карла, одинаково привычные к узде, мечу, женскому запястью, подбирались к тонкой шее Жануария. Подбирались, правда, не с той убежденностью, что вела Отелло, но тоже упорно, упорно.

Спина Жануария гирей ликвидатора новостроек вновь врубилась в стену. Однако, лицо Жануария постепенно стало утрачивать страдальческое и приобретать какое-то ко всему безразличное выражение.

- Мартин не принесет Вам ничего хорошего. Такие связи никогда ничего хорошего не приносят. Я не хочу кормить Вас ядом с собственной руки, - сквозь хрип проговорил Жануарий.

Теперь он был серьезен, словно судья и подсудимый в одном лице. И в его голосе не было жертвенного кокетажа Сапогоглавого Коммина. Отхрипев, он заглянул в глаза Карла, которые были совсем близко. В них было столько же осмысленности, сколько в двух теннисных мячах, составленных рядом. Столько же понимания, сколько в полных лунах многоочитой яичницы-глазуньи.

- Зачем, зачем, зачем тогда ты мне говорил, что здесь есть предметное письмо!? Зачем искушал!?

- Не мог промолчать.

- Скажите пожалуйста, какой честный ведьмак!

- Это вопрос свободы воли. Теперь я вижу, что мне не нужно было даже упоминать про письмо. Вы не в состоянии понять, в чем смысл дилеммы.

- Да уж куда мне!

- Я не это хотел сказать.

- Так скажи, что ты хотел, что здесь такого тонкого? Одного кретина я разрубил на два, как полено, другого кретина выжил на хуй к Людовику, третьему кретину отрубил голову, четвертый сам съебался и тем облегчил мне жизнь. И все намекали, что они в курсе этого тонкого дела, все в точности как ты ссылались на письмо, которое Мартин написал на коре. Все делали вид, что знают больше, чем я. И ты туда же, недоношенный ко...

Но Карл не успел окончить. Пока затылок Жануария отбивал такт для карловых так-скажи-что-ты-хотел, а его спина означивала синкопы, чуть отставая от головы, руки Жануария двумя питонами медленно ползли вверх вдоль туловища Карла.

Если бы кто-то следил за этими серпентирующими руками со стороны, этому кому-то наверняка бросилась бы в глаза удивительная подвижность суставов. Такая, что намекает на полное их отсутствие или временное упразднение.

Руки-змеи обтекли ребра, плечи Карла, выгнулись скобами вокруг головы Карла, затем змеиные головы вновь обратились ладонями и схлопнули голову Карла с обеих сторон с такой силой, словно намеревались сделать из его черепа корж для "наполеона". Они проделали это так быстро, что потраченного ими времени губам Карла не хватило на то, чтобы оформить в звук последнее слово.

Громовые раскаты ввалились звучной лавой в уши Карла, барабанные перепонки загудели наковальнями, волосы схватились трескучей сеткой миниатюрных молний. Воздух наполнился озоном и тишиной, кольнуло под сердцем и Карл стёк вниз по телу Жануария, надолго отсоединившись от реальности в той позе, в какой Рембрандт запечатлел блудного-преблудного сына.

- Уговорил, малыш. Будет тебе письмо, - тяжело дыша сказал Жануарий.

Герцог завалился набок.

Три раза после ранения, пару раз после ночи в женском обществе и один раз спьяну Карл просыпался в чужом, инаковом и до мелочности многозначительном мире. Когда сорокалетний, то есть почти сорокалетний Карл открыл глаза, он снова оказался в комнате Мартина. Сумерки наступали стремительной маньчжурской конницей.

Жануария уж и след простыл, дверь была притворена, но не заперта. К счастью, воспоминания о дурной сцене с рукоприкладством попрятались, словно кухонные тараканы от лампочки Ильича.

"Ну и хорошо", - пробурчал Карл, стыдясь того, что не чувствует никакого, почти никакого стыда и вообще почти ничего не помнит. Как принято описывать такую памятливость в беседах - "лишь в общих чертах".

Он встал поначалу на четыре, потом на три и наконец на две. Посмотрел в сторону окна, в створках которого шептал ветер, и тряхнул головой. Очень больно.

Первым его желанием было немедленно уйти. Вторым - остаться, причем остаться надолго. Буридановым ослом протынявшись среди зимней сумеречной синевы и холодных предметов, Карл набрел на канделябр с четырьмя свечами, который сильно смахивал бы на менору, если б свечей было пять. Когда, протрещав положенное время, свечи занялись, Карл запер дверь на засов.

Тайник с рисунками Карл нашел очень быстро.

Их было что-то около двадцати. Судя по подписям и по ходу руки, которая становилась всё тверже и вместе с тем всё расхлябанней, хронологически все они умещались в полтора года.

Мартин рисовал свинцовым карандашом, который не стереть, не слизнуть и не смахнуть, а потому все "неправильные" линии, все тупики, где пробуксовывала художественная мысль, были видны, словно линии и бугорки на ладони старца. Карл поставил канделябр на пол и сел, облокотившись спиной о комод.

Полю-Антуану не померещилось - Мартин рисовал в основном, только, единственно Карла, герцога Бургундского. Или, во что никак не верилось, сохранял только рисунки, на которых герцог был представлен не менее чем тенью - был там, кстати, и такой.