Декамерон - Боккаччо Джованни - Страница 142

Новелла пятая

Так как небольшая повесть Нейфилы не вызвала ни смеха, ни толков, то королева тут же обратилась к Фьямметте и велела начать рассказывать ей, Фьямметта же с весьма игривым видом изъявила полную готовность и начала так:

— Высокородные дамы! Надеюсь, вы со мной согласитесь, что если выбрать подходящее время и подходящее место, то, сколько бы мы о чем-либо ни рассуждали, нам все будет мало. И вот, приняв в соображение, для какой цели мы здесь собрались, — а собрались мы здесь единственно для того, чтобы повеселиться и приятно провести время, — я утверждаю, во-первых, что здесь как раз место и сейчас как раз время для веселья и для всего, что способно позабавить, а во-вторых, что если о чем-либо рассказывали тысячу раз, то мы вольны о том же самом рассказать еще столько же — от этого предмет не станет менее занимательным. О подвигах Каландрино говорено у нас было немало, и все же, вспомнив давешние слова Филострато, что все они заняты, я осмеливаюсь добавить к уже рассказанным еще одну повесть, причем если б я когда-либо, прежде или теперь, намеревалась уклониться от истины, то я всегда сумела бы сочинить повесть или же вывести действующих лиц под вымышленными именами, но так как уклонение от истины в описании событий, неизбежно расхолаживает слушателей, то я именно по этим соображениям буду рассказывать так, как оно было на самом деле.

У одного нашего состоятельного согражданина, Никколо Корнаккини[319], было много имений; в частности, было у него живописное имение в Камерате[320], и там он выстроил роскошный, великолепный дворец, а Бруно и Буффальмакко подрядил расписывать его. Работы было много; по сему обстоятельству они пригласили в помощь себе Нелло и Каландрино и взялись за дело. Во всем доме была только одна комната, где стояла кровать и где было все, что нужно для спанья; сторожила дом старая служанка, но больше прислуги не было; сын помянутого Никколо, по имени Филиппе, человек молодой и неженатый, водил туда для своего удовольствия женщин: побудет с какой-нибудь из них день-другой, а потом выпроводит. И вот как-то раз случилось ему привести женщину по имени Никколоза, которую один мерзавец по имени Манджоне держал в Камальдоли[321], и отдавал на подержание. Она была хороша собой, одевалась к лицу, отличалась приятностью в обхождении, — никто бы не подумал, что она из таких, — и умела поддержать разговор. Как-то в полдень она, в белом капоте, с закрученными волосами, мыла во дворе, у колодца, руки и лицо, и нужно же было случиться так, чтобы туда же пришел за водой Каландрино и, увидев ее, приветливо поздоровался с нею. Она ответила на его приветствие и внимательно на него посмотрела, но не потому, чтобы он ей понравился, а потому, что, на ее взгляд, было в нем что-то чудаковатое. Каландрино тоже на нее засмотрелся, и она ему приглянулась, по каковому случаю он начал изыскивать повод, чтобы здесь задержаться и подольше не возвращаться к товарищам, но так как он был с ней не знаком, то заговорить не решался. Она заметила, что он смотрит на нее во все глаза, и шутки ради время от времени поглядывала на него и чуть слышно при этом вздыхала. В конце концов Каландрино так в нее врезался, что ушел со двора прежде, чем Филиппо ее позвал.

Принявшись за работу, Каландрино все время охал, а наблюдавший за ним Бруно, которому все в Каландрино казалось преуморительным, заметил это и сказал: «Черт побери! Да что с тобой, друг Каландрино? Ты все время охаешь».

«Эх, дружище, некому мне помочь!» — воскликнул Каландрино.

«А в чем?» — спросил Бруно.

«Только ты никому не говори! — молвил Каландрино. — Здесь есть одна девушка краше феи, и она так в меня влюбилась — просто чудо! Я сейчас в этом уверился, когда ходил за водой».

«Что ты говоришь! — воскликнул Бруно. — А не подружка ли она Филиппо?»

«Я сам так думаю, потому что он ее позвал, и она вошла в его дом, — отвечал Каландрино, — ну и что ж из этого? Я бы в таком деле не то что Филиппо, а и самому господу богу не дал спуску. Откровенно говоря, дружище, уж так она мне понравилась — прямо сказать не могу!»

«Я о ней порасспрошу, — сказал Бруно, — и если это и есть подружка Филиппо, то твое дело в шляпе: ведь мы с ней большие друзья. Но как это скрыть от Буффальмакко? Когда бы я с нею ни заговорил, он тут как тут».

«Буффальмакко мне не страшен, — возразил Каландрино. — Нелло — вот кого нужно опасаться, он в родстве с Тессой и может нам все дело испортить».

«Твоя правда», — заметил Бруно.

Ему нетрудно было догадаться, кого имеет в виду Каландрино: он видел, как эта девица сюда приехала, да и Филиппо ему об этом сообщил, и, воспользовавшись тем, что Каландрино пошел на нее поглядеть, он все рассказал Нелло и Буффальмакко, и они тайно уговорились между собою касательно того, какую можно устроить потеху из его влюбленности.

Когда Каландрино вернулся, Бруно спросил его шепотом: «Ну как, видел?»

«Видел! — отвечал Каландрино. — Присушила она меня!»

«Пойду посмотрю, она ли это, — сказал Бруно. — Если она, то положись на меня».

Спустившись вниз, Бруно разыскал ее и Филиппо, подробно описал им Каландрино, сообщил, о чем тот только что с ним говорил, а затем условился с ними обоими касательно того, что каждому из них следует предпринять, дабы устроить из влюбленности Каландрино забаву и развлечение. Вернувшись, он сказал Каландрино: «Это она! Нужно действовать осторожно; коли Филиппо узнает, то всей воды Арно не хватит, чтобы обелить нас. Если мне удастся поговорить с ней, то что ей от тебя передать?»

«Ах, боже мой! — вскричал Каландрино. — Перво-наперво, я ей желаю тысячу мер тех добрых семян, от коих родятся люди, а еще скажи, что я ее верный раб, да спроси, не хочет ли она чего. Понял?»

«Понял, — отвечал Бруно, — положись во всем на меня».

Перед ужином живописцы вышли во двор, где в это время находились Филиппо и Никколоза, и нарочно, ради Каландрино, здесь задержались. Каландрино тотчас на нее уставился, и до того чудными выходками и ужимками пытался он ее прельстить, что тут, кажется, догадался бы и слепой. Она же, со своей стороны, помня наставления Бруно, делала все, что, по ее мнению, могло его разжечь, и получала огромное удовольствие от того, как он себя с нею держал, меж тем как Филиппо, Буффальмакко и другие делали вид, будто заняты разговором и не обращали на них ни малейшего внимания.

Со всем тем, к великому огорчению Каландрино, живописцам нужно было уходить. По дороге во Флоренцию Бруно сказал Каландрино: «Она тает от твоих взглядов, как лед на солнце, можешь мне поверить. Захвати-ка с собой гитару и спой любовные песенки — вот ей-богу, она выпрыгнет к тебе в окошко!»

«Ты правда так думаешь, дружище? — спросил Каландрино. — Взять мне с собой гитару?»

«Конечно, возьми!» — отвечал Бруно.

«Ты вот мне давеча не верил, дружище, — сказал Каландрино, — а я не зря говорил: уж если я чего захочу, то спроворю лучше всякого другого. Ну кто бы так скоро влюбил в себя этакую красавицу? Пусть бы попробовали юные вертопрахи, они только умеют лясы точить, а как до дела, так тпру! Ты погляди на меня, когда я буду с гитарой, — глаз от меня тогда не оторвешь! Ты вот думаешь, что я стар, а я, было бы тебе известно, совсем не стар, и она это прекрасно поняла, а еще лучше поймет, когда я наложу на нее лапу. Истинный господь, я с ней такую игру затею, что она будет за мной бегать, как полоумная».

«Да уж, ты в нее коготок запустишь наверняка! — сказал Бруно. — Я так и вижу, как ты впиваешься своими острыми, что гвозди, зубами в ее алые губки, в ее щечки, похожие на розы, а потом и всю ее слопаешь».