Люди на краю пустыни - Кард Орсон Скотт - Страница 72

Дома в Северной Каролине не рассчитаны на холода. Дело в том, что их стены пропускают воздух, что вызывает некоторый дискомфорт во время резких похолоданий. К утру я чувствовал себя так, словно провел ночь в бараке ГУЛАГа. Я буквально оцепенел от холода. После того как один за другим душ приняли десять человек, горячей воды осталось не слишком много. Я же так поздно лег спать, зачитавшись рассказами участников семинара, что при всем желании не смог бы первым попасть в душ.

В общем, когда в десять часов утра мы собрались в столовой, я чувствовал себя не самым лучшим образом. Джон Кессел зачитал нам правила ведения семинара. При этом он старался сохранить бесстрастное выражение лица, но надолго его не хватило. Правила оказались довольно простыми. Каждый по очереди высказывал свои соображения по поводу обсуждаемого рассказа, за исключением самого автора, который молча ждал, пока все закончится. После того как все выскажутся, автор мог ответить своим оппонентам, если, конечно, он будет в состоянии хоть что-то сказать.

Я говорю он, хотя на семинар было приглашено примерно одинаковое количество мужчин и женщин. Однако все писательницы по тем или иным причинам отклонили это приглашение. Так что у нас была чисто мужская компания. Затхлая атмосфера мужской раздевалки. Мне всегда намного больше нравилось женское общество, чем мужское. В мужских раздевалках мне вечно мерещится запах пота и старой мочи.

Я вздохнул с облегчением, убедившись в том, что футбольной командой здесь и не пахнет — каждый из нас обладал яркой индивидуальностью. Грегг Фрост, например, и в гробу не сможет сохранять бесстрастное выражение лица. Аллен Уолд носит прическу «конский хвост». Скотт Сандерс выглядит как профессор колледжа в компании первокурсников, которые поражают его своей молодостью. Джим Келли обладает блаженной учтивостью и чувственной внешностью молодого Питера О'Тула. У Стива Карпера такой вид, словно он ради собственного развлечения решает в уме сложные логарифмы, и когда ему попадается наиболее запутанный, то он едва сдерживает смех. В общем, здесь не было ничего такого, что можно обнаружить в обычной раздевалке — никто не зализывал раны и не распускал нюни. Никто не бурчал себе под нос: «Убью. Убью».

Но с теми ребятами, что имели наиболее грозный вид, я уже чувствовал себя вполне комфортно. Это был мечтательный и впечатлительный Джон Кессел, который отличался более чем удивительной сообразительностью, а также Марк Ван Нейм — единственный из присутствующих, кто обладал таким же ранимым сердцем, как и я, но которому всегда можно было доверить даже собственный мозг, позволив Ван Нейму провести на нем хирургическую операцию, причем с закрытыми глазами. И конечно Грегг Кейзер, с ним я познакомился, когда вел семинар в Университете Юты (уж не знаю, чему он мог у меня научиться). Всякий раз, когда я на него смотрел, у меня возникало смутное ощущение, что в ходе того семинара я наговорил много глупостей, но из доброты душевной Грегг никому о них не рассказывал. Лишь спустя годы я понял, что это впечатление было абсолютно верным.

Вот что я всегда терпеть не мог на семинарах, так это ситуации, когда критики соревнуются друг с другом в том, кто из них наиболее изящным образом выпотрошит свою жертву. После обсуждения первого рассказа стало ясно, что на этом семинаре такого не случится. Да, в комментариях критиков присутствовала доля юмора, но не было и намека на жестокость. У меня не было сомнений в том, что каждый из критиков высказывал свое мнение, учитывая то, какие чувства должен испытывать писатель, выслушивая его замечания.

Но никто не вступал в полемику. Если рассказ нам не нравился, мы так и говорили. И объясняли почему. Но главное, что все замечания имели разумные доводы. Я немного смущался когда кто-нибудь обращал внимание на то, что сам я не сумел заметить. Да, эти ребята умели читать. А я собирался показать им свой рассказ! Впрочем, в ходе первого обсуждения все же наблюдалось некоторое напряжение. Один из писателей сделал следующее замечание: «Вот здесь вы пишете, „ее глаза упали на бумагу, которую он держал“, и я подумал, что они на самом деле упали — „плюх! плюх!“». Я терпеть не могу такого рода критику. Во-первых, метафора глаза упали в значении пристально посмотреть абсолютно употребима. Во-вторых, никто никогда не замечает таких нюансов, если они вписываются в сюжетную ткань рассказа. Просто это признак того, что автор не видит иных способов привлечь внимание читателя и убедить его в достоверности происходящего. Сама по себе эта метафора существенного значения не имеет. Итак, я вступил в дискуссию и высказал свое мнение. Мне казалось, что я говорил достаточно вежливо. Однако впоследствии выяснилось, что я был бестактен, и в результате прервал одного из наиболее проницательных и опытных критиков. Я уж стал было представлять, как меня окончательно и бесповоротно выставляют вон. Но вместо этого критик, будучи настоящим джентльменом, окинул меня снисходительным взглядом и продолжил свои комментарии. Но этот инцидент возымел свое действие: больше на этом семинаре никто не делал критических замечаний в отношении языка, которым написан рассказ.

После обсуждения первого рассказа все участники семинара набросились на невероятных размеров кучу холодных котлет. Решив не нарушать свой аскетический образ жизни, я удалился на первый этаж. Там было слишком холодно, чтобы печатать, но я все же принялся за работу, время от времени умоляя вместе с мистером Скруджем[11] купить побольше угля. Но на самом деле компьютер выделял столько тепла, что мог бы растопить даже лед.

Когда я писал рассказ, случилось одно забавное происшествие. Я только что слушал критические замечания высокоинтеллектуальных и талантливых людей. Это было невероятно, но их комментарии пробудили во мне желание написать рассказ! А когда я стал его писать, то почувствовал, что делаю это совершенно непринужденно. С такой легкостью я уже давно не писал. Дело пошло быстро.

К двум часам дня я уже написал около третьей части текста. Я уже разработал чрезвычайно запутанное вступление, из которого читатель мог понять только то, что речь идет об учителе, разговаривавшим с помощью компьютера и страдавшим от церебрального паралича. Я был несколько обескуражен — мало того, что я ввел в рассказ небольшой экскурс в историю и дал характеристику общественной среды, мне еще зачем-то понадобилось включать в него лекцию этого учителя. Напряженность между ним и одним из его учеников перерастает в конфликтную ситуацию. Но лекция есть лекция, и неважно под каким соусом ты ее подашь, вот я и боялся, что она окажется скучной. Но как это сделать по-другому, я просто не знал и поэтому оставил все как есть.

Мы вернулись встоловую и начали обсуждать следующий рассказ. Это была красочная, вычурная и амбициозная работа, разукрашенная лекциями о Стоунхендже и описаниями упаднического общества которое размножается искусственным путем, занимается кровосмешением и употребляет наркотики. Такого рода произведения всегда заставляли меня задуматься о том, стоит ли мне продолжать читать в университетах лекции о современной литературе. Я хочу сказать, что написано все это было просто превосходно, но сюжет рассказа сводился к заурядному путешествию из пункта А в пункт Б. Он был похож на тот бред, что печатается в «Нью-Йоркере». Но у меня все же возникло подозрение, что я забраковал этот рассказ отчасти потому, что не испытываю никакого сочувствия к людям, которые принимают наркотики. В этом я столь же фанатично убежден, как и в том, что если не есть сладости, то и не пополнеешь, или в том, что мимо Венди надо проезжать не останавливаясь. Но люди, которые намеренно убивают собственный мозг, а потом выясняют, что его у них больше нет, не вызывают во мне никакого сочувствия. Отчасти поэтому я так возненавидел «Нейроманта» (но в то же самое время я и любил его, впрочем, двойственность восприятия всегда была моей сильной стороной, как критика).