Возвращение - Каратеев Михаил Дмитриевич - Страница 4

– Есть у меня жена и два сына. Старший имеет в Орде хороший улус и большую семью, он там и останется. А молодший вместе с матерью невдолге приедет ко мне сюда.

– Только одна у тебя жена, царевич5 – с легким лукавством в голосе спросила Юлиана Ивановна.

– Одна, княгиня. Я всегда жил с одной.

– Будто и не по-татарски, – промолвил один из молодых бояр, уже слегка захмелевший. – Ежели закон и обычай дозволяют, почему не попользоваться?

– Прошу прощения, царевич, – вставил Михаил, очевидно, желая замять неловкость, – младшему сыну твоему, что сюда приедет, сколько лет?

– Годами он чуть молодше тебя, княжич, но на вид того не скажешь: росту он твоего, а в плечах будет пошире.

– Слушаю я тебя, слушаю, царевич, – прошамкал старый боярин, до сих пор не произнесший ни одного слова, – и все боле дивлюсь твоей русской речи. Николи не слыхал, чтобы татарин так чисто говорил по-нашему.

– Я многому учился и говорю на разных языках, – ответил Карач-мурза, – а на русском лучше других, ибо часто бывал на Руси и подолгу общался с русскими.

– И все же дивно мне это, – не унимался боярин. – Да и голос твой я, будто, колись слыхал.

– Ну, это тебе, Федор Семенович, от вина примстилось, – сказал князь. – Ведь ты из Карачева, почитай, во всю жизнь не выезжал, а царевич тут впервые.

– Да, вино у тебя крепкое, Иван Мстиславич, – поднимаясь из-за стола, промолвил Карач-мурза. Он решил, что благоразумней будет уйти, пока старик, несомненно помнивший его отца, не слишком воскресил в памяти прошлое – Пора уж и мне на отдых, притомился в пути изрядно и досе не отошел.

– Побудь с нами еще, царевич, – сказал князь. – Куда тебе спешить? Ну, поедешь на Неручь днем позже, какая в том беда?

– В том беды и впрямь не будет, но вот стар я стал, это беда! Не токмо на бранном поЛе, но и за веселым столом не тягаться уж мне с молодыми. За привет и за ласку тебе, Иван Мстиславич, спасибо, а тебе, княгинюшка, за отменное угощение. Чаю, еще не однажды свидимся.

ГЛАВА III

На следующий день, едва рассвело, Карач-мурза, взяв с собою своего старшего нукера Нуха, который верно служил ему уже много лет, выехал из города и направился в Кашаевку.

С той поры, как довелось ему побывать там в молодости, он ничего не слыхал о семье Софоновых, но память о ней хранил крепко. Стариков он не рассчитывал застать в живых, ведь им ныне было бы мало не по сто лет, но кто-либо из сыновей еще мог жить, да и Ирина тоже… Желание узнать о судьбе сестры и заставило его предпринять эту поездку.

«Ее–то в Кашаевке нету, – думал он, приближаясь к усадьбе. – При такой красоте, вестимо, давно вышла замуж снова и живет где-либо своей семьей, коли еще жива. Но тут о ней беспременно что-нибудь знают».

Усадьба стояла на месте, и в ней даже мало что изменилось, только дом совсем почернел, да липы возле него так разрослись, что тенью своею закрывали почти полдвора.

– Кто у вас тут хозяин? – въехав во двор, спросил Карач-мурза у стоявшего подле крыльца паренька.

– Как кто? Вестимо, родитель мой Павел Михайлович.

– А тебя самого как звать?

– Меня-то? Мишкой кличут.

– Так вот, Мишка, доведи-ка отцу, что гость приехал, а имя свое сам ему скажу.

Минуты три спустя на крыльцо вышел богатырского сложения мужчина лет под шестьдесят, с сильной проседью в бороде.

– Не узнаешь меня, Павел Михайлович? – спросил Карач-мурза, слезая с коня.

– Будто не признаю, – вглядываясь, ответил хозяин. – Да и не было у меня, кажись, знакомцев татар.

– А боярина Снежина ты помнишь, с которым на сохатого когда-то ходил?

– Мать честная! Да неужто это ты, Иван Васильевич^! – вскричал Софонов, сбегая с крыльца и сжимая Карач-мурзу в объятиях.

Час спустя они сидели в трапезной за столом в кругу семьи Павла Михайловича, и Карач-мурза уже успел поведать о том, почему он очутился в этих краях.

– Ну вот и ладно, – промолвил Софонов, – будем, значит, почти соседями. Я тот край добро знаю. Ты бери землю по Неручи, там будет получше: место ровное, не столько болот и оврагов, да и смерды кое-какие есть, а на Рыбнице пусто. Да коли будет надобна тебе какая помога, только скажи! Ведь мы знаем, какой ты боярин Снежин, – покойница мать нам открыла твою тайну, взявши с нас клятву, что из семьи нашей сказанное ею не выйдет. Клятву свою мы блюдем, однако теперь зачем тебе таиться? Князь наш ноне ничто, он Витовта боится, как черт креста, и коли ты с Витовтом хорош, так он еще и тебя бояться будет. А ежели тут одному-другому сказать, что ты сын князя покойного, всеми любимого Василея Пантелеевича, каждый почтет за великую радость тебе в чем ни есть пособить!

– Спасибо на добром слове, Павел Михайлович, но помощь мне едва ли снадобится: я приведу с собой много людей из Орды. Что же до истинного имени моего, – особо таить его и вправду нет надобности, но все же по первому времени, доколе тут не обживусь, лучше бы его не знали. Так мне и князь Витовт советовал.

– За нас будь спокоен, Иван Васильевич, отсюда оно не выйдет. Ну, а семья твоя и люди когда подъедут?

– А вот, как получу надел, сразу же и пошлю к ним гонца, чтобы выезжали, – к осени будут здесь. Но ты мне теперь о своих расскажи. Родители твои давно ли преставились?

– Матушка померла тому уже годов двадцать, а отец всего семь лет назад, доживши до девяноста шести. Брат мой, Григорий, скончал свои дни много раньше, – убило его в лесу молоньей. Сестра Елена, – ты ее не знал, это старшая из нас всех, – тоже давно ушла. И ныне остались в живых только я да Ирина.

– А она где? – спросил Карач-мурза. – И кто ее муж?

– Нет, замуж она больше не вышла. Жила здесь дома, но еще до смерти матери приняла постриг и ныне в Ельце, игуменьей тамошнего Богородицкого монастыря. Ты к ней съезди, то будет для нее большая радость, она тебя часто вспоминала.

– Беспременно съезжу, – не сразу ответил Карач-мурза, – вот только поуправлюсь с делами. Ну, про Алтухова, Семена Никитича тебя не спрашиваю, вестимо, его давно уже нет. А не слыхал ли ты чего про сына боярского Клинкова, что служил у Брянского князя, а смолоду был дружинником моего отца и звался тогда Лаврушкой?

– Как же, знавал я его. Он, уже будучи воеводой, убит на Куликовом поле, в битве с Мамаем. Пал со славою, спасая самого великого князя Дмитрея Ивановича, и по его воле погребен в Москве, вкупе с другими набольшими воеводами.

– Хорошая смерть, – промолвил Карач-мурза. – Да, много уже ушло из жизни достойных людей, да блаженствуют они вечно в садах Алла… Божьих. Ну, а ты как живешь и доволен ли своей судьбой?

– Как тебе сказать? Семья у меня дружная, живем ладно, в достатке, а в душе покоя нет, как прежде бывало, – все будто ждешь, что тебя кто-то сзади кистенем по башке ударит. Правят нами чужаки-иноверцы и правят, вестимо, так, чтобы своим, католикам, было получше, а нам похуже. Жили мы раньше по старине, и свое право каждый знал твердо, а ныне того нет, и николи не знаешь, что для тебя завтра придумают. Вот, к примеру, шлет король Владислав в наши земли указ: все старые грамоты на владение вотчинами с такого вот дня полной силы уже не имеют и, коли хочешь укрепить свое право навечно, должен получить новую грамоту, с печатью и с подписом самого короля. И дале сказано: король эти грамоты будет давать лишь тем, кто перейдет в католическую веру, а кто не схочет, тому грамота остается прежняя. Тебя с места не гонят, но вотчина уже, будто, не совсем твоя, – коли не угодишь, могут и отнять. Да и продать ее без дозволения короля, либо его наместников, ты не можешь, а если такое дозволение тебе дадут, с продажи большая доля идет в королевскую казну. И другой указ: коли ты православный, дочку свою, либо сродственницу не можешь выдать замуж без согласия властей, а католику можно. Ну где же такое видано? Того и жди, теперь объявят, что если ты православный, должен на коне ездить задом наперед, либо просить дозволения попариться и бане! Я еще пожду малость и, коли так дальше пойдет, всех четверых сынов отправлю в Москву, на службу к великому князю Василею Дмитриевичу, туда уже многие отсель поуезжали. А вотчина по смерти моей пусть идет королю под хвост!