Миры Роджера Желязны. Том 14. Рассказы - Желязны Роджер Джозеф - Страница 44

— Ты довольна? — спросил он наконец.

— О да! Конечно, — ответила она. — Иоланда чудесная женщина. Я так рада, что ты пригласил её.

— Отлично. Хотя бы что-то.

— О чем ты?

— Иоланда! — Внезапно он повысил голос, — Как вы? Иоланда Лоеб вышла из отгороженного угла комнаты, куда тактично удалялась во время его посещений. Она кивнула ему и чуть улыбнулась:

— Прекрасно, мистер Мейнос. Благодарю вас. А вы? Ее голос на миг прервался. Она подошла к нему, и, заметив, что её взгляд прикован к его бороде, он усмехнулся в эту бороду и сказал:

— Иногда я начинаю чувствовать себя преждевременным патриархом.

Она улыбнулась — его тон был шутливым, но он опять испытал, боль.

— Я принес вам кое-какие подарки, — продолжал он, выкладывая на стол запечатанные пакеты. — Новейшие книги по искусству, кассеты, пластинки, пару неплохих фильмов, стихи, которые критики объявили великолепными.

Обе они подошли к столу и принялись вскрывать пакеты, благодаря его за каждый подарок, радостно вскрикивая и ахая. А он смотрел на смуглое лицо Иоланды со вздернутым носом, многочисленными родинками и небольшим шрамом на лбу, а потом перевел взгляд на лицо Лоры, раскрасневшееся, улыбающееся и пока он стоял так, опираясь обеими руками на трость, думая, что он сделал правильный выбор, что-то мягко сжалось внутри его, и он снова познал боль.

Вначале ему не удавалось проанализировать это чувство. Однако оно всегда возвращалось к нему, едва он вспоминал, как они наклонялись над заваленным пакетами столом, листали книги, вытягивали руку с кассетой, чтобы рассмотреть объемную картинку на футляре, и переговаривались о своих новых сокровищах, не обращая на него внимания.

Это было ощущение разлуки, переходящее в щемящую тоску, и ещё какое-то чувство. У них было что-то общее, что-то свое, чего он не разделял с Лорой, Их объединяла любовь к искусству — области, на которую у него никогда не хватало времени. И кроме того, они были вместе в военной зоне — одни в комнате, осаждаемой их противником Временем. Их сближало то, как они вместе бросали вызов возрасту и смерти. Они владели этим местом, где он теперь стал чужаком. Это…

Ревность, внезапно решил он и удивился своей мысли. Он ревновал к тому, что теперь стало их общим. Мысль об этом его потрясла, смутила. Но тут же, как всегда удрученный чувством своей никчемности, он увидел в случившемся очередное её доказательство. И попытался избавиться от этого чувства.

Но ведь никогда ещё не существовало такой Лоры или другого такого me nage, как этот.

И теперь возникло ощущение вины.

Да, несомненно.

Он взял в руку чашку кофе и улыбнулся глазам — возможно, своим собственным, — которые смотрели на него сквозь пар из глубины темной жидкости. Его знакомство с античностью ограничивалось мифами и теориями древних философов, касающимися Времени. Хронос, Время, согласно некоторым мифам, был Кроном, отцом Зевса, который его оскопил. По "мнению некоторых комментаторов, таким способом жрецы и оракулы внушали идею, что Время не способно приносить новое, а вынуждено вечно повторяться и довольствоваться вариантами того, что было уже зачато. Вот почему он улыбнулся…

Разве болезнь Лоры не нечто вполне новое? И разве его власть над Временем не послужит созданию ещё одного новшества — лекарства от этой болезни?

Забыв и о ревности, и о своей вине, он прихлебывал кофе, выстукивая пальцами ритм какой-то новой мелодии, а перед ним в камерах плясали частицы и античастицы, обуздывая Время.

А когда позднее вечером зазвонил видеофон, он сидел в белом халате перед тахитроном, сдвинув на лоб старенькие очки, поставив чашку с остывшим кофе на панель, и после копания в себе решил, что это было не столько чувство вины, сколько предчувствие чего-то. Видеофон снова звякнул.

Наверное, кто-то из врачей… так и оказалось… Результаты последних его экспериментов — волшебное путешествие туда, где ещё не ступала нога ни одного физика, — были подкреплены исследованиями врачей, и предчувствие обернулось чудеснейшей реальностью.

Он отправился сообщить Лоре, что они одержали победу, отправился в комнату, где снаружи Время держало осаду со все большей безнадежностью, отправился восстановить всю меру своей любви.

И увидел там, что они занимаются любовью. В одиночестве, выйдя из комнаты туда, где Время злорадно ожидало, смакуя свой триумф, Карл Мейнос прожил больше жизней, чем могла бы хранить даже самая особенная комната. Не было никаких сцен, только мучительное молчание. Никаких слов, только виньетки впечатлений троих людей, окруженных всем, что произошло в этой комнате и было невидимо замкнуто в её стенах.

Разумеется, они хотели остаться вместе. Ему не понадобилось спрашивать. Вдвоем, вместе, в безвременной комнате, где они обрели любовь, в комнате, куда Карл Мейнос уже никогда не войдет. Он все ещё любил её. Изменить это было невозможно. А потому у него имелось только два выхода. Он мог бы трудиться весь остаток своей никчемной жизни, чтобы платить за энергию, необходимую для функционирования комнаты. Или он мог отключить её. Но тогда бы ему пришлось ждать — ждать, чтобы Время-Победитель превратило его всепоглощающую любовь в такую ненависть, какая вынудила бы его прекратить функционирование комнаты.

Он не сделал ни того ни другого. Оказавшись перед таким выбором, он избрал третий выход, которого у него не было никогда.

Он подошел к панели и сделал то, что требовалось сделать, чтобы ускорить Время в комнате. Теперь в этой комнате даже Время умрет.

А потом, никчемный, недостойный, он ушел, Иоланда сидела и читала. Снова Неруду. Она всегда возвращается к нему!

А на кровати разлагалось то, что было Лорой. Время, не зная, что все, включая его, станут жертвами, нагнало упущенное и наконец отпраздновало победу.

"Приди, о крохотная жизнь, — читала она, — летящая на крыльях земли, льдистая, хрустальная, сквозь громыхающий воздух, что разбивает изумруды на острые осколки. О воды дикие, обрушьтесь со снежной бахромы!"

Она положила книгу и откинулась на спинку, закрыв глаза. И годы для неё неслись стремительно.

Мороз и пламя

Нечто вроде экзорцизма

Я только что понял, что этот сборник рассказов будет первым после "Варианта единорога", увидевшего свет в 1983 году. С тех пор я приобрел кота по имени Эмбер, получил черный пояс по айкидо и еще две премии Хьюго, купил футов двадцать полок набитых книгами; в мою честь назвали паука {Sclerocypris zeiaznyi — спасибо вам, доктор Мартенс), и я напрасно похвастал этим перед Джеком Холдеманом II, в честь которого в свое время был назван ленточный червь (Hymenapolis haldemonii — надо быть очень осторожным в выборе прототипов своих героев, Джей отчасти смахивает на Фреда Кассиди). Вот что я могу ответить тем из вас, кто интересуется, какие события произошли, в моей жизни. А дом мой стоит все на том же холме в Нью-Мексико, и живу я в нем все с той же долготерпеливой женщиной, Джуди, теперь уже адвокатом.

Я с удовольствием предвкушал отбор рассказов и составление нового сборника, хотя это неизбежно влечет за собой необходимость писать введение занятие, обычно вызывавшее у меня стойкое отвращение, но и, как выяснилось, подталкивающее меня к совершенно новым формам размышлений о писательстве, и о моем писательстве в частности. Я обнаружил, что раз в несколько лет туманное философствование об этом роде занятий на пространстве в несколько страницечасов доставляет мне удовольствие.

Герои некоторых моих рассказов, такие, как Дилвиш, Калифрйки, Мари или Конрад, приходят ко мне из ночи, завладевают моим вниманием и ждут. Затем появляются обстоятельства, выстраиваются события, и рассказ струится подобно тени. Обычно это длинные вещи, иногда такие истории выливаются в романы. Явившись мне однажды в виде нечетких форм, они существуют для меня как привидения, пока я не перенесу их на бумагу.