Таврический сад - Ефимов Игорь Маркович - Страница 13

— Регина Петровна, — кричали они, — а Волков опять глупости говорит! Волков такое сказал, что Боярская заплакала.

— Волков, явись сюда, Волков, — позвала Регина Петровна. — Что ты ей такое сказал?

Волков явился к ней по проходу, прикрываясь тюбетейкой со смеху. Он смотрел на нее, выставив глаза над краем тюбетейки, и она тоже смотрела на него, и оба они смеялись, еще ничего не сказав, — видимо, не могли уже без смеха смотреть друг на друга.

— Я ничего, — сказал Волков, весь трясясь. — Котька, скажи. Я только сделал вот так и стал просить, как нищий.

Он закатил глаза, протянул вперед тюбетейку и прошелся взад-вперед по проходу, подтягивая ногу руками, как хромой, — мы так и покатились.

— А пусть скажет, что он просил, пусть скажет! — закричали девчонки.

— И скажу! Боярская, сказать?

— Нет! — закричала Боярская. — Ни за что, не смей!

Волков подошел к Регине Петровне и тихо пропел ей в самое ухо (но я-то слышал):

— Потанцуем вечерком, потанцуем вечерком!

— Бессовестный, бессовестный! — закричали девчонки.

— Совести, подайте совести, — забормотал Волков и захромал на них, протягивая вперед тюбетейку. Девчонки разбежались.

— Ну, Волков, ну, перестань, раз им обидно, — упрашивала Регина Петровна, но от смеха никак не могла рассердиться, только хлопала по скамейке рядом с собой.

Волков посмотрел на нее нормальным лицом, потом снова скривился и начал кланяться на все стороны и благодарить.

— Спасибо, граждане, век вас не забуду, спасибо. А сейчас будет исполнена песня.

И он запел:

Эх, мчится-мчится, эх, скорый поезд по сто семнадцатой, эх, версте, а кочегару, эх, молодому кричит кондуктор, эх, на мосте…

И вдруг перестал. И ушел один к окну. Я смотрел за ним все время, боялся пропустить что-нибудь интересное, но он не шевелился и молчал в самое стекло. Так и не сказал больше ничего и не засмеялся за всю дорогу. Его звали, а он не оглядывался, прижался носом к стеклу, будто он, а не я, был настолько новенький и одинокий.

На нашей станции вместо перрона росла высокая трава, мы отпускали поручни и прыгали в нее сверху вместе с мешками и чемоданчиками. Внизу в траве нас поджидал человек, ростом со статую спортсмена в Таврическом саду, одетый в майку с синим ромбом и перечеркнутой буквой «Д» — «Динамо». Наверняка он был физрук. Он хватал нас по двое и выстраивал парами вдоль вагона.

— Смелей, смелей! — кричал он. — Прыгай. Становись! Пятки вместе, носки врозь. Стройся!

Я нарочно прыгнул перед Волковым, чтобы попасть с ним в одну пару, но он застрял в дверях вагона, кинул на землю мешок и опять начал чего-то изображать, — сделал вид, что будет нырять, как купальщик.

— Что ты задумал?! — закричал физрук и стащил его с подножки.

— Там утопленник! — кричал Волков, вырываясь и показывая на меня. — Спасите его, его надо спасти!

— Ладно-ладно, кончай свои шутки, — сказал физрук и поставил нас в одну пару.

— Земля! Мы спасены, — зашептал Волков, хватая меня за руку. — У тебя есть спички?

— Нет, — сказал я. — Только дома на кухне.

— А карта у тебя? Не подмокла?

— Какая карта?

— Брось прикидываться дурачком. Со мною шутки плохи.

— Да не было у меня никакой карты.

— Ты что? Забыл, что стало с одноногим шкипером?

— С одноногим?

— Ну да.

— Шкипером?

— А, чего с тобой говорить, — махнул он рукой и отвернулся.

Он был великий мастер отворачиваться.

Где-то впереди застучали в барабан, и мы пошли по песку мимо садов и заборов. Сады свешивались далеко на улицу, а впереди несли знамя. Знамя задевало за ветки и наклонялось назад, и ветки потом еще долго раскачивались над нами и толкали друг друга без ветра. Я поглядывал на Волкова, но он на меня не смотрел, а все вперед и вперед. И насвистывал что-то, и перепрыгивал, и подбирал что-то с земли, хоть там ничего не было. Мы уже прошли последний дом станции, вышли на шоссе, на булыжники, а он все молчал.

— Слушай, — сказал я наконец, — если хочешь, я поищу эту карту.

— Чего? — спросил он.

— Я не хочу, чтобы со мной было, как с одноногим шкипером.

— Да ну, — сказал он. — Я уже забыл. Видно было, что ему со мной скука смертная.

— Тогда представь еще кого-нибудь, — попросил я. — Самого смешного.

Он ничего не ответил, он посмотрел на меня прямо-таки с презрением. А что я такого сказал? Просто мучение с ним было, не угадать, что ему понравится, а что нет. Хоть иди и молчи всю дорогу.

Теперь мы шли по краю поля рядом с березами. Березы были очень гладкие, будто забинтованные, и под одной стояла Регина Петровна и спрашивала:

— Не устали? Не захромали? Может, отдохнем? Но никто не сознавался, что устал.

Волков вдруг начал оглядываться и делать знаки. Сзади в ответ прилетели две шишки, и тогда он закивал, повернулся ко мне и зашептал:

— Меняться давай? Ты туда, а Котька сюда. По команде — бенц. Тебе ж все равно, а нам нет: мы друзья.

Я хотел ему сказать, что мне тоже не все равно, что я хочу с ним и чтобы тоже друзья — что он, не видит, что ли? Но он и не смотрел на меня. Он замахал рукой, и Котька выбежал из своей пары. Теперь мы шли рядом втроем — я, Волков и Котька.

— Ну что же ты?! — зашептал Волков. — Отваливай!

— Я не уйду, — сказал я.

— Деревянко, — позвала Регина Петровна, — иди строем!

— Сейчас, сейчас, — ответил Волков. — Отвалишь ты или нет?

— Не отвалю, — сказал я. — Назло не отвалю.

— Деревянко!

— Ну, я пошел, — сказал Котька и повернулся назад.

«Что я наделал, — подумал я. — Что я наделал!»

Я боялся посмотреть на Волкова. Он был ниже меня и совсем не сильный на вид, но я его боялся. Впереди затрубила труба, мы вышли из-за берез и увидели за рекой флаги над лагерем, и тут он сказал очень спокойно и будто бы не про меня:

— Сначала я не думал, что ты такой.

И больше ничего. Потом мы вошли в лагерь.

ГЛАВА 12

ЛЕС

Лес, лес, лес! Никогда я еще не видел такого леса. Из него можно было бы вырезать тысячу Таврических садов; каждому городскому школьнику достался бы огромный сад со своим входом и выходом; и сколько же друзей поместилось бы в гости в таком саду, — я думаю, целая школа народу, не меньше. Мы шли по лесной дороге, шли медленно, зажатые высокими возами с соломой, и эти возы ползли спереди и сзади, как поршни в туннеле, а мы все глазели по сторонам и рвались убежать через просветы в деревьях.

Кругом был лес муравьев, потом начался лес птиц. Муравьи смотрели на нас из муравейников своего леса, бегали по деревьям, по листьям, падали на дорогу, чтобы нас укусить, но в общем-то относились к нам равнодушно, только как к еде. Зато птицы подняли такой крик, будто мы пришли и сразу исковеркали им всю жизнь: они пищали, каркали, тыкали, трясли над нами ветки, залетали между рядами, а мы подпрыгивали за ними и передразнивали, махая руками. Возы ползли из солнца в тень и снова на солнце, соломины высыпались из них по одной, падали нам под ноги и повисали на ветках и сверкали там, как елочные украшения; и вот, наконец, слева открылась свободная дорожка, мы свернули на нее и бросились врассыпную — будто занимать места, будто в таком лесу могло чего-то не хватить.

Регина Петровна громко звала нас назад — успокоиться и поговорить, — но мы не могли успокоиться и не хотели говорить. Нам надо было что-то поскорее сделать со всеми этими соснами и березами, мхами и лишайниками, с грибами, травой, с болотами, кочками, клюквами, с паутиной, натянутой, как мишень; с пеньком, облипшим смолой и опилками; с кустами черники, похожими на маленькие яблони с синими яблоками, — но что, что с этим нужно делать?

Я выскочил на какую-то поляну, посыпанную желтыми цветочками, и увидел на ее краю один большой и красный.

— Эй! — закричал я. — Сюда смотрите, сюда!

Но никто не прибежал на мой крик, каждый сам кричал: «Смотрите, смотрите!» Я мучился с этим цветком в одиночку, я приседал и заглядывал на него снизу, я трогал его пальцем, наклонял к земле, а он снова распрямлялся наверх, я нюхал его, я дул на него, как его собственный отдельный ветер, но все это было не то. Может быть, мне было бы легче, если б я знал его название, но я не знал его названия. Тогда я сорвал его и понес кому-нибудь дарить, но мне жалко было его дарить.