Книгоедство - Етоев Александр Васильевич - Страница 84

В действительности никакого Оссиана в природе не существовало. Этот древний северный автор плод фантазии автора более современного, хоть и тоже довольно старого, – англичанина Джеймса Макферсона (XVIII век). Поэмами сочинения Макферсона называются лишь условно Это «не что иное, как собрание более или менее ритмически выдержанной и лексически примитивной английской прозы» (В. Набоков)

Что касается содержания поэм и их воздействия на читательское сознание, то опять-таки невозможно не удержаться и не украсть у того же Набокова соответствующее моменту определение. Вот оно:

Короли Морвена, их синие щиты, скрытые горной дымкой в посещаемых духами зарослях вереска, гипнотизирующие повторы смутных, непонятных эпитетов, звучные, отраженные скалистым эхом имена героев, размытые очертания легендарных событий – все это заполняло романтическое сознание туманной магией, столь не похожей на плоские колоннады классического театрального задника в век «хорошего вкуса» и «здравого смысла».

Вообще же поэмы Макферсона оказали такое фантастическое влияние на русскую литературу и жизнь, что примеров, как благотворных, так и сомнительных, можно привести много.

Самый первый, приходящий на ум, это «Руслан и Людмила» Пушкина, куда перекочевали Оссиановы персонажи – Фингал, ставший в поэме Финном, Мойна, превратившаяся в Наину, Рейтамир, переделанный на Ратмира

И у Жуковского таких персонажей толпы И Мальвина в «Золотом ключике» тоже вышла из Макферсоновой поэмы

Это примеры литературные

Что касается примеров из жизни – пожалуйста, имеются и такие Самый яркий – это, конечно, всем знакомый «фингал», иначе «синяк под глазом». Выражение ведет начало от Оссианова героя Фингала, отличавшегося воинственностью и вспыльчивостью, результатом которых были частые кровоподтеки на физиономиях у окружающих

Вот, собственно, у меня и всё Остальное узнавайте из первоисточника.

«Правдивое комическое жизнеописание Франсиона» Ш Сореля

Авантюрный роман Сореля хорош уже одной своей безыскусностью.

Была глубокая ночь, когда некий старикашка по имени Валентин, держа под мышкой большой узел, вышел из Бургундского замка в халате и красном ночном колпаке…

Одно начало романа, только что процитированное, вызывает у читателя смех. Во всяком случае, у меня – вызывает Сразу хочется узнать, куда же этот старикашка отправился в такое мрачное время суток, да в придачу еще в ночном колпаке революционного красного цвета, да плюс еще держа под мышкой какой-то непростой узел.

Отправился же он в сухой темный ров, опоясывающий стену замка, с целью совершить там некий колдовской обряд, имеющий своей целью восстановить утраченную мужскую силу, необходимую ему (а старикашка был не кто иной как управитель оного замка), чтобы удовлетворять по ночам свою молодую жену Лорету. И вот, когда все необходимые ритуалы были соблюдены и оставалось только обнять дерево со словами: «Буду я обнимать свою жену так же бойко, как обнимаю я этот вяз», некто неизвестный навалился на Валентина сзади и крепко привязал его веревками к дереву.

Конечно же, это был пройдоха и плут Франсион, намеренно давший старому рогоносцу такой нелепый совет исключительно для того, чтобы самому позабавиться в эту ночь с женой управителя.

Но самое интересное впереди Лорета ждет Франсиона, Франсион взбирается по веревочной лестнице к Лорете, но почему-то попадает в объятья к Катрине, которую управитель совсем недавно из милости взял в служанки Катрина же оказывается вообще не Катрина, а мужчина, переодетый в девушку Лорета, поджидая любовника, открывает на стук окно, но принимает вместо Франсиона другого, грабителя по имени Оливье. Тот, воспользовавшись ночной темнотой, не противится тому, что его с спутали с Франсионом, и предается любовным утехам с ничего не подозревающей женой управителя. И так далее, и тому подобное

Одним словом, комедия ошибок Грубоватая, озорная, лукавая, данная в замечательном переводе Ярхо, мастера, подарившего отечественному читателю такие литературные уникумы, как комедии Аристофана, «Сатирикон» Петрония и многие другие шедевры

«Лет десять тому назад, – пишет художник Владимир Шинкарев в предисловии к книге-альбому с репродукциями своих работ с выставки с характерным названием „Всемирная литература“, – осенним вечером я увидел у метро картонный плакатик, на котором крупным старомодным шрифтом значилось: “Ужасы Достоевского”. Под плакатиком стояла будка с отверстием, куда зритель всовывал голову и наблюдал ужасы Желающие посмотреть даже образовали небольшую очередь – заплатив 20 копеек, они несколько секунд созерцали что-то и, заметно повеселевшие, отходили Естественно, я тоже посмотрел. На маленькой сцене без декораций, на фоне нехитрого задника (окно, комод, кровать) стояла деревянная кукла размером со стандартную Барби, одетая в черное платьице и платочек. Угрожающе урча, как самокат, на сцену выдвинулась другая кукла, несущая в руках топор. Доехав до первой куклы, она передернулась и тюкнулась об нее всем туловищем и топором: раздался звук щелбана, и старуха-процентщица (как догадывался любой зритель) резко наклонилась назад, почти коснувшись головой пола. С довольным уханьем Раскольников попятился и покинул сцену».

Вы понимаете, что художник не просто описывает случайно увиденную уличную картинку Во-первых, она дала ему толчок к написанию галереи образов, почерпнутых из всемирной литературы. Во-вторых, Владимир Шинкарев, будучи человеком синтетического склада ума, за грубой вещевой оболочкой видит идею вещи

«Любопытно, – продолжает художник, – что если зачарованный зритель не торопился отходить, он видел повторный наезд Раскольникова на восставшую старуху, что содержало намек на некоторую, скажем, “топорность” приемов Достоевского, неизменность его штампов, но и на “вечное возвращение” подобных трагедий…»

Далее с темы Достоевского Шинкарев переходит к теме искусства пластического и искусства концептуального, отталкиваясь опять же от кустарного кукольного спектакля:

Забота о пластической реализации в «Ужасах Достоевского» шла побоку, что свойственно всем концептуальным проектам. Подобные произведения есть магистральная линия развития современного искусства, с той разнице, что они не так простодушны, менее похожи на откровенный аттракцион, ибо неинтересны, скучны Именно по этому параметру «Ужасы Достоевского» не тянули на Венецианскую Биеннале – они были понятны прохожим у метро и не нуждались в кураторе и искусствоведе, которые истолковали бы систему умозрительных понятий и отношений, только и принимаемую во внимание при оценке концептуального произведения искусства

Теперь скажу от себя. Несколько лет назад (пять? шесть?), когда на выходе из метро «Владимирская» в устье улицы Большая Московская открыли памятник Достоевскому, он сразу же стал излюбленным местом сборищ всех окрестных бомжей Они под Достоевским спят, едят, выпивают, клянчат у прохожих на выпивку, еду и любовь Наверное, стоит рассматривать этот симбиоз памятника писателю и примагнитившихся к нему униженных и оскорбленных созданий как некий концептуальный акт. Можно даже брать по пятьдесят долларов с иностранцев, которых специальным автобусом следует привозить на площадь и устраивать комментированный показ. Или приставить искусствоведа – из тех самых, «которые истолковали бы систему умозрительных понятий и отношений, только и принимаемую во внимание при оценке концептуального произведения искусства».

Ночь. На улицах небольшого провинциального городка ни души В одном из домов на окраине города скрипит выходная дверь. В нее проскальзывает темная фигура и, прячась в тени домов, крадется к вокзалу Через час поезд уносит тринадцатилетнего беглеца из родного города В сумке у него географический атлас, маршрут до Владивостока, русско-немецкий словарь и девять рублей денег. В А-ме-ри-ку! – отстукивают колеса поезда Мысли роем летят в сказочную страну прерий и пампасов навстречу бронзоволицым героям Майн-Рида и железным охотникам Купера.