Книгоедство - Етоев Александр Васильевич - Страница 18

Помните популярную советскую песню времен Гражданской войны:

Так вот, барон Николай Николаевич Врангель был родным братом того самого генерала Врангеля, возглавившего белое движение на юге России и бешено ненавидимого большевиками, о котором поется в песне. К брату и военной линии в семье Врангелей Николай Николаевич имеет малое отношение. Всю свою недолгую жизнь (1880-1915) Н. Н. Врангель занимался русским искусством, его современностью и историей. Род Врангелей нес в своих жилах арабо-негритянскую кровь и вел свое происхождение от «арапа Петра Великого», таким образом состоя в родстве с Пушкиным и Ганнибалом. Это проявлялось и во внешнем облике семейства Врангелей.

«Что-то арабское было и в Коке (Николае Врангеле. – А. Е.), и не только в смуглости лица и в каком-то своеобразном блеске глаз, но и в сложении, во всей его повадке, в его чрезвычайной живости и подвижности, в чем-то жгучем и бурном, что сразу проявлялось, как только он чем-нибудь заинтересовывался, да и в манере относиться к людям не было ничего славянского или германского, скандинавского, словом – арийского или европейского».

Так описывает облик Врангеля Александр Бенуа.

Главным детищем Николая Врангеля были «Старые годы», ежемесячный журнал для любителей старины. Хотя инициатором этого издания был художник В. Верещагин, а издателем и финансистом П. Вейнер, душой журнала был Николай Врангель, и основная масса статей писалась именно им.

«В своей неистовой деятельности он был совершенно бескорыстен, – отмечает А. Бенуа главную человеческую черту барона Н. Врангеля и добавляет: – Это был дилетант в самом благородном понимании слова; он служил искусству для искусства».

Умер Врангель от острого воспаления почек во время Первой мировой войны, служа добровольцем на санитарном фронте.

«В этом отношении, – пишет А. Бенуа, – судьба оказалась милостива к Врангелю – она не дала ему увидеть всю мерзость запустения и крушение всего нашего мира. Он не познал и этого чувства никчемности, выброшенности за борт, которое отравило нам жизнь с самого 1917 года».

Бенедикт Сарнов в своей книге «Перестаньте удивляться» рассказывает следующую удивительную историю о великом астрофизике Иосифе Шкловском.

Оказывается, если бы не знаменитое дело врачей-убийц, никогда не стать бы Иосифу Самуиловичу всемирно знаменитым ученым.

Знаменитым же Шкловский стал благодаря открытию электромагнитной природы звездного излучения.

Дело происходило так (естественно, по Бенедикту Сарнову). 4 апреля 1953 года Шкловский вышел из дома, терзаемый двумя мыслями. Первая – о Крабовидной туманности. Почему ее излучение по всем полученным в результате исследований параметрам не является тепловым. Вторая мысль – вот явится он сейчас в университет и увидит себя в списке уволенных по причине еврейского происхождения. Стоит Шкловский на остановке, думает, ждет трамвая и случайно натыкается взглядом на свежий номер газеты «Правда» на стенде рядом с собой. А там – на первой странице – сообщение, что врачи-убийцы никакие, оказывается, не убийцы, просто вышла, как говорится, ошибочка, и отныне принадлежность к еврейской нации не является государственным преступлением. Вот тогда-то в голове у ученого и отщелкивается запирающая задвижка. Ну, конечно, излучение не тепловое, мгновенно соображает Шкловский. Конечно, это радиоизлучение. Затем он вскакивает на площадку трамвая и, пока едет до Воробьевых гор, в уме просчитывает свою гипотезу.

Так случилось одно из главных открытий в астрофизике XX века.

Ну а второе его открытие – что оба спутника красной планеты построены марсианами – после полета к Марсу американского «Маринера» пришлось отменить. Подгадили нашему академику пройдохи-америкосы, а ведь могли бы и подыграть – закатили же в 1969 году мировое шоу с высадкой Армстронга и Олдрина на Луну, отснятое, как позже выяснилось, в Голливуде.

Тот самый идеолог митьковщины, написавший все главные сочинения, освещающие это общественное явление.

Шинкарев – человек заметный: и в живописи, и в литературе, и с виду. Сам высокий, широкоплечий, статный, именно такой художник как Шинкарев и мог взяться за исполинский проект под названием «Всемирная литература».

Проект этот заключается в следующем: берется литературный текст, к примеру, «Илиада» Гомера, и переводится на язык живописи. Таких переложений-перелицовок в альбоме Шинкарева шестнадцать, причем не все из них высокая классика. Есть здесь вещи не столь известные, во всяком случае в мировом масштабе, – «В лесу родилась елочка», например. Или народный гимн северного народа фижмы.

Сложность дела, задуманного художником, состоит в том, что ему нужно не проиллюстрировать книгу, как делали до него другие, а выделить в книге главное и перенести это в цвете на полотно.

Сам художник комментирует свое дело так: «Механизм перевода прост: пишу до тех пор, пока ощущение от картины не совпадет с ощущением от литературного произведения. Во многих случаях я его и не перечитывал – ведь тогда это будет “изучение”, и пыльца ощущения сдуется».

Прихожу я к своему приятелю Рукавицыну, захожу в квартиру и ужасаюсь. Стены голые, вокруг запустение, даже комнатное растение кактус, предмет гордости и любви хозяина, стоит грустное в горшочке на подоконнике с облетевшими от грусти иголками. Сам хозяин сидит на кухне, и лицо у него не веселее кактуса. Я спрашиваю:

– Рукавицын, ты болен?

– Я не болен, – отвечает приятель, вынимает из-под чайника книжку и со вздохом передает мне.

– Айзек Азимов. – Я пожимаю плечами. – Ну, про роботов, нашел о чем горевать.

– Про каких таких, к черту, роботов! Про бессмысленность нашей жизни.

И загибая на руках пальцы, Рукавицын начинает перечислять все беды, которые неминуемо обрушатся на голову человечества и истребят его на хрен к едрене-фене.

Пальцев на руках не хватило, потому как бед оказалось ровным счетом 15 – от гибели Вселенной до тотального мирового голода как следствия перенаселенности планеты.

– Так что работай не работай, поливай кактус не поливай, все одно – хана, – сказал Рукавицын и задумчиво посмотрел на меня.

– Слушай, – он почесал в затылке, – а ведь это хороший повод устроить небольшие поминки. По человечеству. Ты как, за?

В глазах его запрыгали огоньки. Я понял, что на ближайшее время гибель человечества отменяется и полез в карман за бумажником.

Г

Эмигрант эмигранту рознь. Если Бунин, Зайцев и Осоргин до конца своих дней писали исключительно о России, то Газданов о родине, которую покинул в 16 лет, писал мало. Исключение – рассказы и «Вечер у Клэр», первый роман писателя, где в ретроспективе показаны жизнь и мытарства молодого солдата добровольческой белой армии, – роман, основанный на собственном коротком, но страшном опыте автора.

«Я плохо и мало знаю Россию, т. к. уехал оттуда, когда мне было 16 лет; но Россия моя родина, и ни на каком другом языке, кроме русского, я не могу и не буду писать», – писал он Горькому из Парижа в 1930 году.

Прозу Газданова сравнивали с прозой Набокова (тогда Сирина) и Марселя Пруста.

Здесь позволю себе короткое отступление о так называемом сравнительном методе в литературной критике. Когда человеку, пишущему о книге, сказать о ней нечего, но сказать надо (за рецензии платят деньги), тогда он и прибегает к вышеупомянутому методу, т. е. начинает сравнивать книгу с произведениями уже существующими и как-то себя зарекомендовавшими. При этом, если критик сравнивает автора, например, с Прустом, самого Пруста критику знать вовсе не обязательно, про Пруста, его стиль, манеру и прочее написаны десятки исследований. Метод Пруста – метод импрессионистического письма, запись мгновенных впечатлений, и если у сравниваемого автора обнаруживается что-нибудь сходное, то критик смело напишет: «в манере Пруста». Причем достаточно расставить те или иные акценты, как статья (рецензия) становится или положительной или отрицательной: «в лучших традициях» такого-то (Пруста, Гоголя, Достоевского…) или «слепо следует манере» такого-то (список тот же).