Мультики - Елизаров Михаил Юрьевич - Страница 9

Наступило утро горько-стрелецкой казни — чудовищное коллективное похмелье, одно на всех.

Насвинячили не только мы. Соседний четырехместник тоже оказался заблеван. А в коридоре еще раньше постарался Шева — весь пол был в подсохших лепешках. Козуб с больной головой, охреневший от такого невиданного разгрома, крыл нас на каждом шагу матом, ведь отчитываться перед сторожами предстояло ему, а те уж наверняка нажаловались бы его матери…

Вскоре выяснилось, что никто не хочет убирать. Лысый кричал, что он с Мариной вообще ни при чем, и это была правда — они не мусорили. Куля хотел припрячь на это дело Аню и Свету, но девчонки ответили, что согласны прибрать со стола, а подтирать, как сказала Аня, «чужую рыгачку» они не собираются. Козуб то бесновался, то совестил нас. Мы и сами понимали, что надо бы взяться за уборку, но без подручных средств — тряпок, совков — всем было западло.

Время шло, мы вяло переругивались, потом Козуб опомнился и раздобыл две лопаты для чистки снега. Этими лопатами мы сгребали лепешки и выбрасывали в открытые окна — комнаты все равно необходимо было проветрить, дух там стоял ужасающий. Снаружи мы для маскировки присыпали блевотину снежком, хотя Тоша и говорил, что пусть лучше расклюют вороны, ведь им тоже жрать надо. И всю обратную дорогу в электричке мы донимали Тошу, что он «юннат», шутили, что вороны, наклевавшись пьяной каши из кальмаров со «стрелецкой», будут криво летать, с веток падать… В общем, возвращались более или менее весело. Так мы отметили день рождения Козуба. Это была суббота, а в воскресенье мы снова вышли на промысел.

С февраля школа ушла на самый дальний план. Одноклассники казались мне сущими детьми, огорчающимися из-за оценок, передающими какие-то записочки — пятнадцатилетние лбы! Учился я спустя рукава. С гуманитарными предметами как-то справлялся сам, а для алгебры, геометрии и физики вовремя приспособил сидящего за соседней партой Илью Лившица. Его не особо любили в классе за язвительность и самомнение. И еще дразнили, потому что у него уже росли усы — не реденькие, подростковые, а черной густой щеткой.

Где-то в ноябре я подошел к Лившицу и сказал:

— Лившиц, если тебя кто обижать будет — сразу говори мне. И на улице вдруг проблемы какие возникнут — отвечай, что Рэмбо знаешь…

И Лившиц без лишних намеков все понял. У нас обычно всегда совпадал с ним вариант, Лившиц сначала решал задания, потом передавал мне черновик минут за пятнадцать до звонка. Этого вполне хватало на четверку. Так что с грехом пополам учеба двигалась. Однажды, правда, Лившиц взбрыкнул. Как на грех, он попался каким-то посторонним пацанам, покладисто доложил,что «знает Рэмбо», но пацаны-то были чужие и решили, что Лившиц просто издевается, говорит о персонаже из фильма. В общем, у Лившица деньги отобрали.

Прагматичный Лившиц на следующей контрольной по алгебре помощь урезал. Когда я стал его дергать, он зашипел, что не успевает сделать свой вариант, и только за десять минут до конца урока передал мне всего два задания, которых впритык хватило на тройку. Я ничего ему не сказал, но решил пошутить. Поговорил с Лысым и Шайбой, и они подстерегли Лившица возле школы.

Лысый, сдерживая смех, строго спросил Лившица:

— Национальность? — Тот стушевался и пробормотал:

— Русский…

Вмешался Шайба и несильно ткнул Лившица кулаком в грудь. И тут как бы невзначай, эдаким Трубадуром из-за поворота появился я со словами:

— Пацаны, а че это вы моего дружбана Илюху обижаете? Не надо… — Затем с укоризной повернулся к Лившицу: — Я же тебе говорил, Илья, если что, говори: «Я Рэмбо знаю, это мой кореш, я ему контрольные решаю»… Все ты, Илюха, забыл! Ну, ладно, иди домой, не бойся…

После такой профилактики с Лившицем проблем больше ие возникало. Ну, а по всяким глупым предметам типа истории, биологии, химии и английского у нас все равно меньше тройки никому не ставили. Трояк по географии — наша классная Галина Аркадьевна не простила мне Алферова — меня не волновал. А двойки бы она все равно не влепила, чтоб не портить успеваемость по классу. По русскому языку и литературе у меня были крепкие четверки, а единственная пятерка — по физкультуре.

Родители в какой-то степени махнули на меня рукой. Даже перед сном они уже шептались не о моей успеваемости, а все больше о Горбачеве, академике Абалкине, кооперативах. Я сознавал, как отдалился от семьи. Ничего толком не рассказывал, на все расспросы отделывался дежурным «нормально», произнесенным чуть раздраженным тоном. Однажды от такого особо резкого «нормально» у мамы задрожал подбородок. Вместе с уколом стыда я вдруг испытал прилив неожиданной злобы — за этот мой нечаянный стыд.

Особенно я почувствовал духовную дистанцию, когда меня потащили в гости к новым родительским знакомым. Я до последнего сопротивлялся — была суббота, меня ждали пацаны и наша работа, но отбиться не получилось. В метро, стоя рядом с ними, я боролся с незнакомым мне раньше чувством неловкости за родителей. Мама казалась жалкой и смешной в своем белом берете из ангорки, с нелепой авоськой, в которой покачивалось завернутое в бумагу блюдо с пирогом. Меня колотило от злости, когда папа, присаживаясь на лавку, обеими руками подбирал полы своего пальто, будто собирался срать, а не сидеть. Я специально отошел от них, а они, не понимая моего состояния, на весь вагон кричали то «Герман», то «сынок», пытались поправить шарф, вынуждая грубить и стыдиться самого себя — ужасная поездка.

Что было еще… Мы не забывали про Бормана, навещали в больнице, приносили гостинцы, рассказывали о наших успехах, но он, по-моему, плохо воспринимал обращенную к нему речь. Иногда мы заставали там его мать — красивую, хорошо одетую женщину. Она всегда благодарила нас за гостинцы, но смотрела со скрытой горечью, так, словно это мы были виноваты, что ее Борман — неподвижный овощ.

На двадцать третье февраля был поставлен новый рекорд по «мультикам» — сто шестьдесят рублей. Аня распахивала свою шикарную дубленку и говорила: «Мужчина, с праздником!» — и ей щедро совали деньги, правда иногда лезли пощупать, но за прикосновение мы снимали с нахала дополнительную плату в размере одного тарифа.

В принципе, это было очень веселое время. Куля и Лысый называли Свету и Аню ударницами порнографического труда, шутили, что наши бригады устроят социалистическое соревнование, возьмут новые обязательства и перевыполнят план.

Сбои случались, но были нечастыми. Несколько раз попадались герои, которые отказывались платить, возмущались: «Что за безобразие! Хулиганы! Надо вызвать милицию!» — таких приходилось усмирять, но без особого членовредительства.

Как-то нам повстречался какой-то молодцеватый дедушка, ветеран войны. Аня хотела отшутиться, сказала, что у нас для ветеранов ВОВ скидка, но дед, как дурак, поднял крик, принялся стыдить нас, обозвал Аню проституткой и рванулся к ней с пощечиной. Тоша с разворота залепил ему в скулу, и дед упал, пришептывая: «Подонки, подонки…»

На третьем этаже раскрылась форточка, и какая-то тетка, взобравшись с ногами на подоконник, закричала, что все видела и вызовет милицию. Мы побежали прочь, поругивая Тошу за несдержанность. Одно дело — добровольно отданный червонец, и совсем другое — битый ветеран. Сознательный дед наверняка, едва очухался, поперся в отделение и накатал заяву.

Очередной финансовый рекорд пришелся на Восьмое марта. Собрали без малого двести рублей. Пожалуй, это был самый легкий вечер, все клиенты поздравляли нашу Аню с Международным женским днем и не скупились на вознаграждение. А уже через неделю нагрянула беда, изменившая всю мою последующую жизнь.

Мы рассчитывали в тот вечер на обычный субботний улов, вышли в половине шестого, решив прошвырнуться по самым «рыбным местам» в старом центре — среди подворотен малоэтажных купеческих улочек. С погодой не повезло. В начале марта была оттепель, а к середине снова ударил мороз, и город превратился в каток. Чертыхаясь, мы шли вереницей по узким песчаным тропам вдоль тротуаров, проклинали нерадивых дворников и гололед.