Месть авторитета - Карасик Аркадий - Страница 11

Фарид не обижается, смеется.

Значит, куряка всю ночь проспал на одном боку? Это он говорит на всякий случай, подчеркивает — не было ни ночной прогулки по коридору, ни таинственной встречи с женщиной. Еще одно доказательство в общую колоду — беседа с Нефедовой не случайная, она запланирована и говорили они не о модах в этом сезоне…

А вот Фариду я по-хорошему завидую. Молодость! Есть ли у человека лучшая пора жизни? Один мой знакомый, военный пенсионер, тот самый, который защищал Белый Дом, однажды задумчиво сказал: «У человека — две половины жизни. Первая, когда он впервые любит, вторая — когда с грустью и радостью вспоминает о первой любви. Кто лишен этого — калека, без прошлого и будущего…»

— Батя, тебе передача, — протягивает Фарид плотно набитый целлофановый пакет. — Жена, да? Хорошо, когда о тебе заботятся, да!

Парень так и светится счастьем, щедро делится им с окружающими. Даже с недругами, типа бухгалтера.

Я в самой категорической форме запретил Наташе появляться в больнице. Объяснил: не лечиться еду — работать. Поэтому ее присутствие создаст определенные помехи… Но передавать разные домашние вкусности не запрещал…

Аккуратно развязываю пакет, вываливаю на тумбочку краснобокие яблоки, баночку с домашним винегретом, любимую мною ливерную колбасу, разодетые в цветастые обертки конфеты… А где курево? Ведь позвонил и строго-настрого приказал прекратить придуряться, передать пяток пачек сигарет…

Ага, вот они, на самом дне — «пегасы»…

Передача разделена на шесть частей. Одну — в тумбочку. Осталось одно неразделенное яблоко. Пришлось резать его на дольки. Справедливость прежде всего!

— Отец, зачем ты так, а? — укоризненно качает лохматой головой Фарид. Локоны подпрыгивают на высоком лбу, будто девчушки на скакалках. — Бери пример с куряки — все сам под одеялом пожирает. Потому и худеет — не идет впрок. Зато здоровый, будто буйвол. А ты — немощный, старенький, больной… Эх, батя, приезжай к нам на Каспий — откормлю, отдохнешь — выздоровеешь…

— Спасибо, Фарид, за приглашение. В больнице малость оклемаюсь — подумаю… Как мать с отцом: живы-здоровы?

— Отца убили в Карабахе, мать больна, с трудом ходит… Хочу вместе с Мариам поехать к ней, порадовать. Порадуется — выздоровеет…

— Правильно, обязательно поезжайте… А сейчас, прошу тебя, разнеси по тумбочкам яблоки и конфеты… Не вздумай отказываться. Сам говоришь — старик, а на Востоке стариков уважают и слушаются…

Фарид, по-прежнему укоризненно качая головой и что-то неодобрительное бормоча, разносит мои «презенты».

Я углубился в приложенное к пакету письмецо.

Ничего особенного. Наташа верна себе — всего понемногу. Разбрасывается, не может сосредоточиться на главном…

Ага, вот оно, самое интересное… Жену навестил Гошев, «просил передать тебе привет. Скоро увидитесь. Все твои просьбы он выполнил…»

Николай-то выполнил, а я? Набор не связанных друг с другом, нередко необъяснимых фактов и догадок. Можно подумать, что собирал и анализировал их не сыщик с сорокалетним стажем, а едва оперившийся оперативник…

Впрочем, нельзя быть таким придирой. У любого человека есть свои взгляды, своя мерка ценностей.

12

Утро занялось слякотное. Из окна, рядом с которым стоит моя кровать, видно здание больничного морга. Ничего не скажешь, приятное соседство! Сейчас оно заштриховано в косые полоски дождя.

Скверное место и выбрано неудачно — под окнами двенадцатиэтажного больничного корпуса. Лежишь и перед глазами — возможное «переселение»…

Часам к десяти появилась жена Гены. Не вошла — вплыла в палату, будто разукрашенный теплоход в гавань. На лице пристроено умильное выражение, смешанное с приторной радостью… Как же иначе, свидание с любимым мужем!

Роскошная дамочка! Пухленькая, небольшого роста, с высокой грудью и губками бантиком. На таких заглядываются мужики-сластены. Будто примеряют их на роль своих любовниц.

Но в облике женщины есть что-то неприятное… Что?… Может быть, привычка разговаривать с людьми, глядя в сторону? Спрашивает сестричку о состоянии мужа, а глядит на «такелажника». Обращается ко мне с просьбой дать на время стакан, а косится на Алексея Федоровича.

Словно разговаривает сразу с двумя собеседниками. С одним — движениями губ, с другим — глазами…

У любого человека имеются свои особенности, не стоит осуждать, придираться. А вот равнодушия, которое так и выпирает в каждом слове, в каждом жесте супруги Гены не объяснить, не простить.

— Как спалось, Геночка?

И замолчала, разглядывая кого-то в коридоре.

Я отвернулся к окну, вглядываясь в приземистое здание морга. Но поневоле слышал разговор супругов. Лучше, конечно, выйти из палаты, прогуляться по коридору, но боюсь растормошить притихшую боль.

— Нормально…

— Как себя чувствуешь?

— Нормально…

Ловлю себя на том, что мне до тошноты неприятны заботливые вопросы и односложные ответы… А что особенного? Ведь и Наташа частенько спрашивает меня о том же… Но у Гениной половины — все правильно, слишком правильно, будто отрепетировано перед зеркалом…

Компенсируя равнодушие, супруга старательно поправляет под головой мужа подушку, подтягивает сползшее одеяло. И снова назойливая мысль: выступает на сцене, произносит заранее выученную роль, разыгрывает заданные мизансцены…

— Все нормально… Все хорошо, — улыбается счастливый калека. — Спасибо тебе…

— Чувствует себя парень отлично, спит здорово, — насмешливо вступает в беседу гулким своим голосищем Петро. — Видит сладкие сны… Вроде танцует на балу… Вира-майна, вира-майна…

— Заодно снятся приклеенные ножки, — ехидно вставляет Алексей Федорович. — Ежели не свои, родные, которые электричка откромсала, то хотя бы протезы…

— И еще снятся победы на соревнованиях, — гудит Петро. — Вроде, медальку повесили…

— И как он бегает по лаборатории между омами и амперами, — вкалывает толстенную иголку бухгалтер

Гена потускнел. Мне видно, как вздрагивает он от беспощадных щипков палатных острословов.

И эта размазня, безвольный, легкоранимый человек — умный и жестокий вор в законе? Мысленно я жирной чертой убрал имя Гены из числа подозреваемых.

Остаются четверо… Кто?…

А супруга калеки внимательно выслушивает едкие реплики, иногда одобрительно кивает, благодарно улыбается… Все правильно… Отлично… Я очень рада, что муж пользуется таким авторитетом… Какая у вас хорошая палата…

Ведь колют до крови не ее, не у нее остаются на душе ссадины. Гена стерпит, ему полезно привыкать к инвалидному положению. Впереди ожидают более болезненные щипки, его будут не просто щипать — пинать ногами, сжигать на огне презрительно-жалостливых улыбочек, снисходительно бросать в шапку мятые банкноты, посыпать пятирублевыми монетами. Поэтому не мешает тренироваться, закаливать слишком уж ранимую душу, наращивать защитный панцирь…

Кто посмеет осудить жену инвалида? Она ведь выполняет супружеский долг — навещает мужа, носит ему передачи… Чего еще можно требовать от работающей женщины?

На прикроватной тумбочке — груда снеди. Чего здесь только нет! Золотые кругляши апельсинов громоздятся рядом с кокетливыми заграничными коробочками, винегрет в детской кастрюльке соседствует с россыпью яблок, бананы обнимают палку копченной колбасы.

По нашим временам, вернее ценам, — изобилие!

Фарид глотает голодную слюну, торопится выйти из палаты. Я уже знаю — у парня в Москве нет ни друзей, ни родственников, носить передачи некому… К тому же он тоскует — Мариам сегодня отдыхает после дежурства…

Но все же азербайджанец для меня — загадка. И не только потому, что имеет судимость. Человек, отсидевший в следственном изоляторе, а потом — на зоне, обязательно должен носить отпечаток пережитого. Пусть маленький, едва заметный, в поведении, в отношениях с окружающими, в разговоре, в жестах.

Фарид начисто лишен подобных «отпечатков»… Или умело скрывает их?…

Гена лежит, обложенный подушками, и млеет. Ему покойно и хорошо. Куряка и «такелажник», излив на безногого весь запас ехидных словечек и садистских пожеланий, утихли. Жена, склонившись к его изголовью, что-то нашептывает. Он, смежив бледные веки, слушает и улыбается.