Родные и близкие. Почему нужно знать античную мифологию - Дубов Николай Иванович - Страница 14

— Его тюрьма пошел.

— Как? За что?

— Деньга считал. Много-много считал.

— Кассир, что ли?

— Ага, деньга считал-считал, деньга не хватал — его тюрьма пошел.

То ли горе давно было оплакано и стало привычным, то ли не было оно слишком большим, или виноват был невозмутимый нрав Соодат, говорила она об этом совершенно спокойно, как о чужом, безразличном деле.

После смерти мужа Ойе стала главой рода, непререкаемым авторитетом, верховным судьей, советчицей, наставницей и заботливейшей обо всех попечительницей. Она была немногословна и строга, никогда не повышала голоса, однако всё сказанное ею становилось законом и для седеющего Убайдуллы, и для старшего зятя — уже просто седого и лысого «бабая», как все его звали, то есть старика. С ней никогда не спорили, почтительно выслушивали её и беспрекословно повиновались. Она была скупа на проявление чувств, изредка только ласково похлопывала кого-нибудь из льнувших к ней малышей и легонько отталкивала, чтобы они снова бежали играть. Суровость её была чисто внешней. Сердце её было переполнено любовным вниманием ко всем и заботой о каждом.

Сказанное Ойе при первой встрече осуществилось: Варя действительно стала её пятой дочерью. Не зная русского языка, Ойе сердцем угадывала, чувствовала состояние Санталат, по-своему старалась успокоить, утешить и прежде всего помочь. Варя с ребятами жила своей отдельной семьей, но Ойе — хотя ни разу не вошла к ним в комнату — видела и понимала каждую их нужду. Сколько раз, когда сухой паек был мизерным или его не было вовсе, она подкармливала их, посылая Соодат с миской шурпы или маставы[8]; по её слову дочери нанесли Варе кто подушку, кто одеяло, необходимую посуду, одежонку для ребят, не новую, ношеную, но целую и чистую. На скудную Варину зарплату всего было не накупить, и на первых порах, пока Варя не работала, это было просто спасением.

Как только на деревьях появлялись первые плоды, Ойе показывала рукой дорожку в сад и произносила несколько слов, а Соодат тут же переводила:

— Иди куший-куший. Курсак[9] польный-польный — якши. Такой красивый — тольстый-тольстый…

И она надувала щеки, показывая, какими они станут красивыми, если будут есть и растолстеют.

Варя и Сережа ходить в сад и есть фрукты стеснялись, за Борькой Сережа следил, чтобы и он туда не бегал. И сколько раз за лето Ойе присылала Соодат или сама подходила к открытому окну с подолом или миской, полными яблок, урюка или персиков! О покупке фруктов для ребят на базаре Варя не могла и мечтать, каждый раз такой подарок трогал её до слез не только сам по себе, но и потому, что семья Ойе жила продажей фруктов из своего сада, а их было не так уж много. После всех разделов от большого когда-то участка ходжи Мир-Юнуса у Ойе остались только четвертая часть, сами они жили и питались совсем не роскошно. Время от времени что-то приносили и остальные, а чаще других — воплощение деликатности и доброты — Карамат: то пиалушку кишмиша, то сладкие жгуты сушеной дыни, то ещё что-нибудь.

Варя уже усвоила несколько узбекских слов и растроганно повторяла:

— Рахмат! Рахмат![10]

Они смущенно улыбались и отмахивались:

— Зачем рахмат? Куший-куший…

На всю жизнь запечатлелись в сердце и памяти эти люди, такие щедрые на добро. Ойе и Убайдулла, Ассалат и её бабай, Карамат со своим мужем, улыбчивым гигантом Ганыке, и их дети — востроглазая Саламат, первая увидевшая их, и её старший брат Хаким, — Соодат со своей Мухабат, Хабибулла и часто приходившая в гости младшая сестра Ойе, которую все звали «холя» — тетя.

Они не читали газет, не слушали радио, не имели понятия о дружбе народов и никогда не произносили, даже просто не знали никаких высокопарных слов, держались за свой уклад и обычаи, от всего непривычного отгораживались твердой формулой — «узбечка закон». Но самым главным законом их жизни было — оставаться людьми и творить добро. Не потому, что кто-то заставлял их или обязывал делать это, — они просто были такими и не могли иначе.

Пусть же всегда будет мир и благополучие в ваших кибитках, Миръюнусовы! Да будет земля тебе пухом, незабвенная Ойе!

В Ташкенте Сергей пошел в школу с опозданием, учебников не было, тетрадей тоже, к тому же он не снял с себя ни одной прежде взятой обязанности, и в Киеве обнаружилось, что многое он знает плохо, а кое-чего не знает вовсе. Но оказалось, что не напрасно он целые дни работал по дому, когда его сверстники бегали, весело горланя, не зря мордовался на обледенелом откосе, когда ходил по воду в Чимкентском переулке, зная, что непременно будет падать и расшибаться, однако снова и снова шел, падал и расшибался, но всегда успевал наносить воды к приходу матери. С таким же упорством он принялся за ученье и вскоре догнал сверстников. Устюгов к тому времени тоже вернулся в Киев, разыскал Шевелева и стал в их доме своим человеком. Однажды он пришел с угловатым свертком и сказал:

— Я вижу, ты усердно грызешь гранит науки. Это прекрасно, так как известно, что науки юношей питают, а старцам подают отраду… Но вот что я должен тебе сказать, исходя из наблюдения многих лиц, которые уверены, что поскольку они закончили вуз, то автоматически стали вполне культурными людьми. Можно закончить вуз, даже два и остаться болваном, то есть заделаться узким специалистом и быть дремучим невеждой во всём остальном. Ни школа, ни вуз образованным никого не делают. Образованным человека делает чтение. Постоянное, непрерывное и систематические. Для начала я тебе принес вот эту штуковину. Правда, в «буке» был только один том, но не будем терять надежды, может, попадутся и остальные… — и он протянул Сергею «Жизнь животных» Альфреда Брема.

Эта первая, читанная и перечитанная, книга решила судьбу Сергея. Окончив школу, он сказал, что поедет в Москву сдавать в МГУ, на биологический.

— Почему? — удивилась Варя. — Сдавай на какой хочешь, но почему в Москву? Чем тебе плох киевский?

— Я не говорю, что он плох. Я хочу изучать подводную фауну, а самые крупные специалисты в этой области в Москве. Здесь таких нет.

— Но здесь есть дом! Ты будешь в семье, а не мыкаться по углам!

— Почему обязательно «мыкаться»? Если выдержу, дадут место в общежитии.

— А жить на что? Мы не сможем тебе много посылать. Ты же видишь, как отец работает, и то мы еле сводим концы с концами.

— Дадут стипендию.

Сергей спокойно парировал все панические возгласы матери и поглядывал на молчащего отца.

— Не будем ему мешать, Варя, — сказал Шевелев. — Он, как видно, решил твёрдо. Пусть едет.

Сергей уехал, сдал экзамены, как и предвидел, получил стипендию, общежитие, с восторгом писал об университете и профессуре. Но каждый раз, когда он приезжал на каникулы, матери казалось, что он похудел, измучен, вообще ужасно выглядит, и она старалась его откормить, даже обкормить — про запас… На самом деле Сергей вовсе не выглядел перетрудившимся изможденцем, просто мальчик и юноша, какого знала Варя, превращался в мужчину, но для Вари, хотя он был уже на две головы выше матери, оставался всё тем же мальчиком, который без её ухода и забот непременно погибнет. На каникулы Сергей приезжал только зимой — он был членом студенческого научного общества, и каждое лето его включали в какую-нибудь экспедицию. От всякой денежной помощи он отказался ещё на втором курсе, когда получил Сталинскую стипендию. Много позже Сергей признался, что стипендии, конечно, не хватало, особенно когда нужно было покупать что-то из одежды, тогда он с товарищами подрабатывал на железнодорожных станциях, разгружая вагоны.

Приехав по окончании университета домой, Сергей радостно сообщил, что его направляют во Владивосток.

— А в другое место нельзя было? — спросила Варя.

— Можно. Я сам просил Владивосток.

— Так ты нарочно? — поразилась Варя. — Чтобы подальше от нас?