Жесткая проба - Дубов Николай Иванович - Страница 33

Гаевский не ограничивался служебной перепиской. Он внимательно следил за всем, что происходит на заводе, что о ком говорят, что пишет заводская многотиражка. И всё брал на заметку – когда-нибудь могло пригодиться.

Статья Алова насторожила его. Горбачева, главного виновника в той школьной истории, он не забыл. Может, однофамильцы? Он проверил личное дело, сходил в цех посмотреть. Это был тот самый Горбачев! Вырос, вытянулся, но тот же, никакой ошибки быть не может...

Горбачев ещё тогда сразу стал ему подозрителен, а потом и ненавистен. Эта их тайная организация в школе вовсе не была детской игрой, как пытались некоторые изобразить. Только политически близорукие люди могли так думать. И конечно, не случайно он теперь выступает против передовиков...

Уже первые поверхностные сведения, собранные Гаевским, убедили его, что он не ошибся. Звено за звеном обнаруживалась цепочка, которая могла далеко завести. Неясны пока его связи, знакомства. И он занялся проверкой...

17

Витковский не выдержал, взорвался из-за пустяка, дурацкого «Вовуни»... В пору молодости и любви ласковый уродец, в которого превратила его имя жена, нравился ему. Молодость и любовь прошли, уродец остался, но уже, кроме раздражения, ничего не вызывал. Каждый раз, когда жена, надеясь на возврат прежних отношений, называла его Вовуней, Витковского трясло от ненависти. Так и вчера не стерпел, заорал:

– Ты подумай, дурища, ну какой я, к черту, Вовуня?! Что мне, семнадцать?

– Когда-то тебе нравилось...

– Вспомнила...

– А что мне осталось, кроме воспоминаний?!

И – пошло: сморкание, хлюпанье... Нет уж, хватит совместных воспоминаний, тоже – удовольствие...

С удовольствием вспоминалась только своя, отдельная жизнь, с тех пор как окончил техникум, стал самостоятельным и впервые надел форменную фуражку техника. Форму уже давно не носили, она сохранилась у немногих, например у Ромодана. Витковский любовался своим учителем: всегда подобранный, чисто выбритый, поджарый, как борзая. И форму носил, несмотря ни на что. По традиции инженеров старой школы. Всё-таки форма – это было хорошо, сразу выделяла человека. А теперь поди разбери, кто инженер, кто слесарь. Все, как из сиротского дома – в теннисках и пиджаках из одного универмага. Теперь о форме нечего и думать. Собственно, и тогда носили уже единицы, над ними посмеивались, даже относились подозрительно – каста, мол, и прочий вздор. Он, Витковский, не побоялся насмешек и, как только окончил техникум, надел такую же фуражку, как у Ромодана: с зеленым околышем и гербом – молоток, перекрещенный с французским гаечным ключом. Пусть смеются. Дураки смеялись, а он стал инженером, как и Ромодан. Таким же деловитым, всегда подтянутым и немногословным. Болтают бездельники, делают – инженеры и техники.

Они – средоточие знаний и уменья, всё остальное – вспомогательная сила, или попросту балласт...

Витковскому хотелось и внешне быть похожим на Ромодана, но округлое лицо его с вислым носом совсем не походило на ястребиный профиль наставника. И одеваться так не пришлось: тужурка, галифе и хромовые сапожки с короткими голенищами как нельзя лучше шли высокому, стройному Ромодану и никак не подходили к длинному тулову и коротковатым ногам Витковского.

Внешность – не так важно. Важно, что Ромодан не сделал промаха, остался холостяком, а он вот не утерпел, женился. По молодости, по глупости. Жена опостылела в первый же год, но поделикатничал, не развелся, потом появился сын. И на кой черт это было ему нужно? Теперь вот мучайся.. «Эфирное создание» оказалось вздорной бабой, ко всему ещё и ревнива... А сын вырос балбесом и бездельником. И никуда не денешься. Только и радости, что по временам встряхнешься, расправишь косточки... Знает Олег или только догадывается? Что-то он, подлец, больно нахально смотрел, когда последний раз просил денег: «Ты меня должен понять, как мужчина мужчину...» Всыпать бы по первое число, а не денег давать!.. А премиальных за этот квартал не будет, план завалили. Значит, «подкожные» не светят.

Хорошо Яворскому в мартеновском. Всегда на виду, и командировки, и премиальные. Да и оклад выше. А его сунули в эту дыру – расхлебывай чужие грехи. Можно бы и здесь навести порядок, дисциплину, так ведь связан по рукам и ногам. Не единоначалие, а видимость. Каждый пустяк согласовывай, обсуждай. Вот идёт деятель. Тоже небось думает, что строит коммунизм. Такие построят... языком. Строим его мы – инженеры, а эти болтуны только путаются под ногами...

Иванычев подошел к столу.

– Я, Владимир Семенович, насчет случая с Горбачевым. Может, соберемся, обсудим?

– А что, собственно, обсуждать?

– Как же – выступление печати, мы должны отреагировать. С нас спросят. Я предлагаю собрать вроде как треугольник, вызвать его и дать накачку как полагается...

– Хорошо, только недолго.

– Нет, накоротке, накоротке...

...Виктор упорно смотрел в сторону, на застекленную перегородку, отделяющую кабинет начальника цеха от конторы. Витковский за своим столом что-то малевал карандашом на бюваре. Ефим Паника, как всегда, смотрел в рот говорившему и тут же оглядывался на других – как реагируют. Рядом с Иванычевым сидел ещё не успевший умыться замурзанный Федор Копейка. Подперев грязным кулаком подбородок, он уставился в лицо Алексею.

– Я уже говорил: на «молнии» написал потому, что Гущин – не передовик.

– А ты передовик, да? – вскочил Виктор.

– И я не передовик. Только я не притворяюсь, а ты притворяешься.

Виктор хотел посмотреть на Алексея презрительно, свысока, но презрительный взгляд не получился: Алексей вытянулся, а Виктор, хотя и подрос, стал крепышом, роста был среднего, и когда он пытался смотреть на Алексея сверху вниз, получалось смешно: взгляд его упирался Алексею в живот.

– Погоди, Гущин, – сказал Иванычев. – Почему он не передовик?

– Потому что ничего такого не сделал... Передовик – это который что-нибудь придумал, усовершенствовал... А он что усовершенствовал?

– Норму он перевыполняет?.. – спросил Иванычев. – Привет, товарищ Гаевскпй! Мы как раз только начали...

Гаевский сел в сторонке. Начальник цеха покосился на него – он не знал, кто это такой.

– Норму он только сейчас перевыполняет, а раньше еле выполнял. И почему перевыполняет? Ему всё время одни шестеренки идут – он и насобачился...

– Что значит – насобачился? Что за выражения?!

– Ну, наловчился... Ему Ефим Па... Ефим Петрович всё время только шестеренки и подсовывает...

– Я ничего не подсовываю! Распределяю как положено.

– А почему Гущин всё время одни детали делает, а другие враздробь, что попало? Дядя Вася... Губин, то есть, или Маркин, они не могут? Маркин Гущина учил, он умеет не хуже. Так им – что попало, а Гущину – что повыгоднее? Это правильно?

Витковский исподлобья посмотрел на Алексея. Парень-то того... Действительно, у Гущина идут серийные, легкие детали. С успехом мог делать любой другой. Тот же Губин или Маркин Но Губин – упрямый старый козел, с ним не сговоришься, Маркин – скандалист... И оба старики. А нужны молодые, перспективные кадры... Что это за тип пришел? Из парткома? Не похоже, не встречал его там... Черт его знает, шляются всякие, потом наговорят – не расхлебаешь... Надо переломить настроение. И так его всё время шпыняют за то, что не занимается соревнованием, не растит передовиков. Вместо того чтобы делом заниматься, цацкайся тут со всяким...

– Я внесу ясность, товарищи. Специализацию в нашем цехе ввести трудно, но где только можно, мы её осуществляем и будем осуществлять. Это – важнейший принцип современного производства.

– Вот! Понял? – сказал Иванычев. – И, понятное дело, мы передовиков поддерживаем. Их надо поощрять, создавать условия...

– Настоящих! А он не настоящий, а липовый. Кончится спецзаказ, он и съедет на свои сто пять процентов... Тогда будете с доски снимать? То на доску, то с доски? Над ним и так – кто ругается, кто смеется...