Билет на бумажный кораблик - Дробина Анастасия - Страница 33

– Здрасьте, приехали! Ты же спать хотел! Ману-у, ну ради бога... Иди отсюда.

– Почему? – спросил он так же, как полчаса назад – Жиган. Мне оставалось только ответить в духе Марии:

– Я не собираюсь с тобой спать.

– Тебе понравится. Я люблю тебя.

– Не ври. – Я отошла к окну.

Мануэл поднялся и встал у меня за спиной.

Мне не было страшно. Не было неприятно. Напротив, все происходящее казалось закономерностью, и в глубине души я чувствовала – незачем противиться. За окном густо валил снег, кажущийся черным в свете фонаря. Через пустой двор скакала на трех ногах бродячая собака, и по белой земле протянулась цепочка следов. Глядя на них, я вспоминала, как полтора года назад бежала босиком по мокрому асфальту, раскинув руки, и кричала: «Шкипер!» Шкипер... Почему-то мне казалось, что Мануэла он бы одобрил.

Ману устал ждать и осторожно обнял меня.

– У тебя... кто-то есть? Ты любишь кого-то?

– Нет.

– Я не хуже всех.

– Я знаю. – Я не могла не улыбнуться, обернувшись и взглянув в его непривычно серьезное лицо. Для этого мне пришлось запрокинуть голову. Мануэл склонился ко мне, в темноте ярко блестели белки его глаз. Горячие, огромные руки бережно сжали мои плечи, я почувствовала теплоту его дыхания.

– Ты не пожалеешь. Клянусь.

И я не пожалела. Ни тогда, ни после.

Утром я проснулась раньше Мануэла. Долго сидела рядом, глядя на то, как он дышит во сне, рассматривая, словно скульптуру, черные, гладкие холмы его мускулов, мощные ключицы, грубоватые и вместе с тем странно мягкие, как у ребенка, черты лица. Одеяло упало с постели на пол. Я подняла его, укрыла Мануэла. Он что-то блаженно пробормотал на своем языке и перевернулся на живот. Я оделась и вышла в кухню.

На кухне Мария обжаривала кофе. Увидев меня, она кивнула, улыбнулась. Стоя ко мне спиной и передвигая на сковородке коричневые зерна, сказала:

– Мой брат – хороший человек. Он может жениться на тебе.

Мне стало смешно, несмотря на серьезность момента.

– Об этом рано говорить.

Мария пожала плечами, снова занялась кофе. И не сказала больше ни слова. Мне показалось, что она обиделась, но в это время позвонили в дверь, и я, набросив на рубашку шаль, побежала открывать.

Как раз в то время мне было совсем не до любви: ко мне каждое утро привозили семилетнего мальчика Ромку с врожденным пороком сердца. Мальчик был сыном одного из заместителей начальника таможни при аэропорте Шереметьево, его доставляли на «Форде» с охраной, и мать, красивая, еще молодая женщина, плакала на моей ободранной кухне. Я понимала, что она приехала ко мне от бессилия: врачи от Ромки уже отказались. Сказать сразу «нет» у меня не повернулся язык, я поговорила с тихим, очень вежливым мальчиком в очках, усадила его на дедовский диван, взяла за руку – и почти сразу появился шар. Но расти шар отказывался, и через неделю бесполезных усилий я села в электричку и поехала в Крутичи.

Времени было мало, и я даже не стала заходить к Маруське, а прямиком со станции ушла в голый, заснеженный лес. Там часа два, забыв о холоде, сидела около идола, обняв руками промерзшее насквозь дерево, – пока не почувствовала вдруг, что Перун потеплел и у меня вспотели ладони. Я помчалась обратно на станцию, влетев на пустую платформу за секунду до отхода электрички, – и вечером шар послушно вырос до размеров детского надувного мяча.

Я справилась за двенадцать дней. И до сих пор не знаю, что помогло больше – сила Перуна или то, что однажды в мою комнату вошел Ману со статуэткой своего Огуна.

– Он может помочь, – серьезно сказал он.

– Да я же неверующая, Ману... – улыбнулась я.

– Ничего. Пусть просто постоит.

Я послушалась – только для того, чтобы не обижать Мануэла. И вполне может быть, что Огун тоже постарался. Я чувствовала, что получается, хотя бы потому, что каждый раз после ухода Ромки с матерью едва доползала до постели и падала почти замертво, а Мария торопилась вылить черную, как смола, воду из таза. Кажется, и она, и ребята окончательно уверились в том, что я «мать святого», но выяснить, что, собственно, это значит, у меня не было времени.

На тринадцатый день мой шар появился, вырос почти мгновенно до размеров среднего слона – и мгновенно же исчез. Открыв глаза, я увидела белое лицо Наташи – матери Ромки.

– Все? Бесполезно?.. Александра Николаевна... – одними губами спросила она.

– Саша, – машинально поправила я. – Что вы, наоборот... Везите его домой, пусть поспит. Кажется, вышло.

Через неделю Наташа ворвалась ко мне с рыданиями и благодарностями: в больнице, где наблюдался Ромка, врачи констатировали полное отсутствие патологии. Более того, пропала и Ромкина близорукость: он отказывался надевать очки, уверяя, что без них видит гораздо лучше. Я в тысячный раз начала объяснять, что не могу принять ни денег, ни дорогих вещей, и попросила только об одном: не давать моего адреса всем знакомым. Наташа клятвенно заверила, что нарушит мое пожелание только в самом крайнем случае. Такими случаями я считала болезни детей.

Наташа умчалась – а я свалилась на три дня. Ромкина болезнь вытянула из меня все силы, и я лежала в полубессознательном состоянии, видя бредовые сны: деда, Фатиму, Шкипера, Федора, снова деда... Иногда наяву всплывало встревоженное лицо Марии, которая давала мне воды из кружки. Иногда я слышала тихий разговор: ребята стояли надо мной и советовались: не вызвать ли «Скорую». Потом сквозь это бормотание прорвался гневный вопль Милки; подруга объявила, что никакой «Скорой» не надо:

– Что они, живодеры, знают! Санька и без них очухается! Полежит и встанет, первый раз, что ли?

Она была права. Наутро я открыла глаза и поняла, что все в порядке. Голова была ясной, руки и ноги слушались, и страшно хотелось есть. Я села на постели – и сразу же увидела Милку. Она спала в кресле напротив, и ее живот возвышался, как курган. Рядом с ней на низкой тумбочке стояла огромная хрустальная люстра с шишечками и подвесками. В люстре отражалось солнце, и по всей комнате скакали искрящиеся зайчики.

– Милка... – вполголоса, чтобы не напугать, позвала я.

– Га?! – рявкнула Милка, по-солдатски вскакивая. Увидев меня, успокоилась. – А, ты... Ну, как, оклемалась, мать Тереза?

– Ты чего скачешь?! Тебе нельзя... Скоро уже?

– А, почти три месяца еще... А мне тут сон приснился, что Колька домой пришел, а у меня обеда нет.

– Опять шляется?

– «Опя-ять»... Месяц уже не является! Сто раз ему говорила – придешь с сифилисом, Санька лечить не будет, так и сдохнешь без носа, всю семью опозоришь! Да ну его в одно место... Ты сама как? Доведут тебя эти болящие до смерти!

– Ты зачем люстру приперла?! Куда я ее дену? Такую в консерватории надо вешать!

– Нравится? – Милка довольно погладила внушительную, как юбилейный торт, конструкцию. – Это я тебе в подарок.

– В честь чего это?

– Дура! – провозгласила Милка. – Забыла?! У тебя же день рождения!

– Как?! – всполошилась я. – Сегодня? Какое число?!

– Двадцатое, кулема! Совсем уже с катушек съехала...

– Блин, – только и сказала я.

– Между прочим, последние два ты зажилила!

– Ничего не зажилила. Настроения просто не было... – Внезапно меня озарило. – Милка, а давай в нашем ресторане отметим! У меня заначка есть... Приезжай ты, и моих бразильцев позовем, они давно просятся цыган послушать. А то мне готовить неохота, и тесто уже поздно ставить...

Милка с восторгом поддержала идею. Мы с ней перебрали мой небогатый гардероб, Милке ничего не понравилось, она объявила, что я курица хохлатая и никогда в жизни не умела прилично одеться, схватила телефон, позвонила какой-то Земфире и попросила прислать «золотое платье с бантом». Я тут же завопила не своим голосом, Милка осуждающе посмотрела на меня, покрутила пальцем у виска и внесла коррективы:

– И еще черное положи. Да, то самое. Ничего, нашпилим что-нибудь. Спасибо, дорогая, тете Рае привет, и Витеньке, и Оле, и бабе Нине, и Симе с Вовкой... Ну что ты за дура за такая?!