Целоваться запрещено! (сборник) - Драгунская Ксения Викторовна - Страница 24

Соня. Как тебе не стыдно?

Егор. Что?

Соня. Быть таким добрым? У тебя лицо такое. Сразу видно, что ты очень добрый. А добрым быть очень стыдно. Добрым быть вредно. Добрым быть плохо. Опасно для жизни. У тебя брови далеко одна от другой. Расстояние большое. У добрых всегда так.

Егор. У моего отца тоже брови широко растут, разве он добрый?

Соня. А что, злой? Собак, что ли, не любит?

Егор. Он никого не любит. Он только проекты свои любит. Конкурсы всякие, чтобы выигрывать. Выигрывать – вот что он любит.

Соня. Послушай... Дай-ка, я подрисую тебе брови. Чтобы не было сразу заметно, что ты добрый. Подрисую, и ты уйдешь. Вот, у меня есть фломастер. Только ты наклонись, ты такой длинный... (Егор и Соня сближаются и соприкасаются. Говорят одновременно.) Какие у тебя руки горячие!

Егор. Ты просто ледяная!

Соня. Просто тут ветер, на крыше, а я тут давно. У меня даже волосы замерзли.

Егор (берет в руки ее длинные волосы). Как пахнет... (Подносит волосы к своему лицу.) Травой какой-то, рекой...

Соня (вдруг оробела и растерялась). Это, наверное, шампунь?

Егор. Нет, это твои волосы. Пахнет чем-то... Рыжим... Это рыжий запах, точно...

Стоят близко, смотрят друг на друга.

Пошли отсюда, а? Поедем лучше в Обожалово... Там хорошо будет... Там знаешь, как? Трава чистая-чистая, можно босиком ходить и не пораниться. Лес – Феофанова роща, грибы, ягоды, ешь, сколько хочешь, и не отравишься никогда. Люди нормальные, спокойные, на огородах – огурцы, а батюшка из местной церкви, Христофор Филиппыч, разъезжает на трофейном «Опеле» сорокового года. Там есть речка Пятка, и в ней можно купаться сколько угодно, и ничего не будет, ни ожогов, ни заразы, вот что такое Обожалово!

Соня. Да... Обожалово... Обожалово – это самое лучшее, что есть на свете.

Егор. Нет. Самое лучшее, что есть на свете, – это ты.

Соня. Я? Нет. Ты...

Дом лодочницы возле пруда в горпарке. Это дальняя часть парка, похожая на обыкновенный средней замусоренности лес, и дом лодочницы – просто маленький деревенский дом. В горпарке идет дискотека, или играет оркестр, за деревьями – музыка, и все разговоры идут под дальнюю, приглушенную музыку. На старом стуле сидит папа Егора. Закуривает и говорит не спеша.

Папа. Недавно ехал по трассе в дождь... Пузыри на асфальте, такой ливень, что дальний свет включить пришлось. И вдруг у обочины – двое. Он и она. Голосуют. Дождь льет, они прильнули друг к другу, он старается укрыть ее от дождя своей курткой... Мелькнули вот так в дожде и остались позади... Я проехал мимо. А потом развернулся через двойную сплошную и погнал обратно, чувствуя себя большим другом молодежи... Мне так хотелось открыть им дверцу, чтобы в прокуренный салон влетел шум и запах дождя, отвезти их, куда скажут, чем-то помочь... А их уже не было. И я никогда не узнаю, что с ними случилось и куда они едут в дождь вдвоем... Когда я был маленький, летом на даче влюбился в девочку. Она была рыжая, как морковка, страшная воображала. Сидела на дереве и читала книжки. А я стоял под деревом и смотрел на нее. И она меня спрашивала: «Что ты любишь больше – зеленое или голубое? Семь или восемь? Ноябрь или февраль? Небо или море?» И я отвечал: «Тебя». Тогда она смеялась, слезала с дерева, и мы шли в лес, я нес ее рыжие волосы, как паж, и все меня дразнили... А мне хотелось остаться с ней вдвоем где-нибудь там, где никто смеяться не будет.

На крыльцо выходит лодочница. Это Аня Тимофеева по прозвищу Тим.

Тим. Егор Владимирович, вы опять?

Папа. А я думал, вас дома нет, сидел вот, ждал, сам с собой разговаривал...

Тим. Егор Владимирович, вы ни в чем не виноваты. Со мной ничего не случилось. Вот же я! Сумку у меня тогда жулики украли. Недоразумение. А из института я ушла, потому что больше не хочу мосты строить. Разонравилось.

Папа. А я в Америку уезжаю.

Тим. Егор Владимирович, я поздравляю вас с вашим мостом. Вы вообще такой молодец. Желаю вам творческих успехов, и у вас все будет хорошо. А что я вам письма раньше писала, это вы меня извините, пожалуйста. Глупости все это.

Папа. Аня... Знаете... Я сейчас уйду. Просто хотел вам сказать, что у меня в жизни ничего лучше ваших писем не было. Я, может, только затем на свет и родился, чтобы ваши письма прочесть.

Из дому доносятся шаги, шевеление, звуки жизни.

Тим оглядывается.

Кто у вас там? Гость? Какой-то совсем молодой человек, веселый, ясный, без прошлого.. Ну и слава богу.

Тим. Хотите «Орбит» без сахара?

Просто молча смотрят друг на друга.

Папа. Стало быть, я буду строить мосты, а вы будете плавать под ними на лодках... На том и порешили. (Церемонно поклонился и ушел.)

Из дома вышел Егор.

Тим. Ну, как она?

Егор. Уснула.

Тим. Ну и хорошо. Все пройдет постепенно.

Егор. Я ее сам вылечу. Ей надо дышать пестрыми щенками. Я знаю.

И вот теперь, в финале, все разговаривают одновременно. Герои не видят друг друга, находятся как бы в разных местах и разговаривают каждый о своем.

Приходит мама Егора с охапкой разных трав. Тим и Егор сидят на крыльце.

Мама. Трава подорожник, щавель, тимофеевка, иван-чай... В детстве у меня был друг Митя. Совершенно рыжий. Все гербарии собирал. Лягушек спасал... (Садится на траву возле дерева с тарзанкой.)

Егор. Приходил, что ли, кто?

Тим. Приходил. Один очень хороший человек. Он ни в чем не виноват. Он просто очень устал.

Егор. Когда давно устал – плохо. Вон у меня отец тоже работает все время, работает... Уже спать разучился. По ночам ходит, курит, листиками какими-то шуршит.

Тим. Может, он кого-нибудь любит?

Егор. Хорошо, если так.

Мама. Митя ездил на велосипеде в поле, собирать травы. Я сидела на багажнике, обняв его и прильнув щекой к его спине, и слышала, как бьется его сердце, в поле дул ветер, и коричневая дорога бежала к нам навстречу... Дома меня всегда ждала хорошая нахлобучка. И все над нами смеялись. А мне все хотелось приехать с ним вместе куда-нибудь, где никто смеяться не будет. Где ты теперь, рыжий Митя?..

Егор и Тим.

Тим. Как тебя зовут?

Егор. Егором.

Тим. Егор! Ну надо же, какое смешное имя... Ты, главное, вот что запомни: Если ты полюбишь кого-нибудь совсем сильно, а он тебя – нет, то ты не густи. Ты знай, что он обязательно сам придет к тебе. Совсем скоро. Когда уже не нужно будет. И ты будешь смотреть в лицо, которое было для тебя самым ненаглядным и долгожданным, и видеть, какое оно смешное и некрасивое, и ничего, ничего не чувствовать. От этого очень грустно жить на свете.

Егор. Но ведь все равно, жить на свете – здорово.

Тим. Конечно, здорово.

Появляется папа, приближается к сидящей на траве маме.

Папа. Что это ты тут делаешь?

Мама. А ты что тут делаешь?

Папа. Хожу.

Мама. А я – сижу.

Папа. Давай вместе сидеть?

Мама. Нет, не давай.

Папа. Воображаешь, что ли?

Мама. Ага.

Папа тоже усаживается на траву.

Папа. А я дом сочинил. С винтовой лестницей. А крыша – черепичная. Стены увьем виноградом, и летом они будут зеленые, а осенью – красные. И в этот дом смогут приходить все. Особенно дети. Кому идти некуда, кто из дому сбежал, кому просто надо... А я буду сидеть в этом доме и ждать их. Я уже все точно знаю про этот дом. Я не еду в Америку. Я строю дом в Феофановой роще. В Обожалове! В Обожалове!