Мексиканский для начинающих - Дорофеев Александр - Страница 31

Эмилиано так и не успел ничего попросить. Допив семейное пиво, задремал под пальмой и слушал во сне песни дона Томаса. Но вот что случилось среди песен. Эмилиано увидел свет сквозь веки, рассеянный и теплый, но трогающий, будто дождь, и услыхал такие слова, которые были, как пузыри на лужах, – то ли есть и вот уж нету. Так бывает, думал спящий Эмилиано, когда накуришься марихуаны. «Иди домой, – доносилось неведомо откуда, – Эмилиано сорок девятый! Примерно пятьсот лет назад был у нас уговор с Эмилиано третьим. Лучше сказать, завет – если останутся жить он и дети его на острове и сохранят тут все, как было создано, продолжится род во веки веков, и ствол будет толст, прям и крепок, как пальмовый, до сорок девятого колена, а потом разветвится на трое в крону, при чудесном стечении обстоятельств. Иди теперь же домой со спокойной душой и помни, кто главный Бог и единый, везде и во всем». Очнулся Эмилиано от редкого волнения на море. Вода подбегала и вымывала песок, так что оказался он в ложбине, из которой едва выбрался. И вот вернулся домой той ночью, разделся, вытерся, лег в гамак и проспал до рассвета. И все, конечно, позабыл, что было, кроме новых девочек – Икс, Че и Эль.

Позавтракал кукурузными лепешками с перцем-чиле и кокосовым молоком, подкачал шины трицикло и поехал в госпиталь. Когда Эмилиано вошел, жена его Чиуауа меняла девочкам панталоны на липучках, которые, забыла она, как называются, – похоже на сникерсы, принесенные в дар богине плодородия. «Или снайперсы», – предположил Эмилиано. Словом, Чиуауа сняла их и осела, будто надорвавшись, – по всем признакам вместо девочек были мальчики. Три новых Эмилиано – пятидесятый, пятьдесят первый и пятьдесят второй. И это было чудо, если не думать о возможной безалаберности докторов и акушерок.

Эмилиано сорок девятый сразу вспомнил все, что слыхал прошлой ночью. И вот что сделал. Оседлал трицикло и помчался, хотя едва ли так правильно сказать об индейце майя, к пальме дона Томаса, под которой сохранилась ночная вымоина в виде креста, поскольку спал Эмилиано, видно, раскинув руки. И вот он крепко обнял пальму, похлопав по спине, – так поступают все наши при встрече с братом, другом, хорошим знакомым. И вдруг увидел в море подплывающего на канистре мужа Хосинты Ксанфа, сильно похудевшего, обгоревшего, но узнаваемого, по канистре.

Тогда Эмилиано еще крепче обнял пальму – издали казалось, что у нее невероятно толстый ствол, у этой пальмы дона Томаса.

Известно, берешь кокос, закапываешь в землю так, что торчит наружу подобие животика с полой завязью. А вскоре появляется нежный росток, с Божьей помощью, потому что всегда есть какой-нибудь завет, который и не понимаешь, но можешь ощутить, почувствовать. И в этом чудо.

Единорог

Если подойти к пальме дона Томаса с «Доном Хулио», много чего услышите. «Дон Хулио» – прекрасная текила, из лучших. Двести граммов на ствол, ближе к корням, и… «Жму вашу руку, дон Хулио, что греет сердце! – воскликнет дон Томас. – Глядите-ка, восходит созвездие Единорога! Оно напоминает о доне Гало, том самом, который не сберег кобыл Эрнана Кортеса. Такой неуемный человек дон Гало, прекрасный человек, из лучших! Где-то услыхал, что на земле обитает 275 миллионов коз. Не знаю, не могу объяснить, откуда такая точность, когда неизвестно, сколько народу на острове Чаак. Но таков уж дон Гало – услышал и сразу порешил довести козье поголовье до трехсот миллионов. Двадцать пять, говорил, поместятся где-нибудь в сельве, и от них будет немыслимый доход.

А до гражданской войны в Испании, приятно вспомнить, дон Гало был известным тореро – заколол сотни быков. Но один, по слухам, из республиканцев, посчитался с доном Гало за всех – подцепил на рога, порвав золотошвейные штаны и семенные протоки. В другое бы время все заштопали, да тогда в Испании, как я уже говорил, наступила гражданская война, и люди думали о вещах более важных, чем штаны и протоки дона Гало. Лучше сказать, это не редкость, когда быки лишают тореро потомства. Что ли нарочно метятся, не знаю.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Дон Гало прибыл на наш остров со связкой засушенных бычьих ушей через плечо, и на него жалко было смотреть, как на выброшенный морем баркас. Хоть и то хорошо, что от прадедушки ему осталось ранчо и три пожилых кобылы. И вот, поскольку силы дона Гало не перетекали в детей, он горячо отдался разведению всякой живности, способной размножаться без его прямого участия. На ранчо бывали времена слоновьих черепах, игуан и павлинов, крокодилов, луговых собачек и муравьедов, пеликанов, колибри, кайманов и броненосцев, полутушканчиков и каких-то щелезубов.

Далеко не все приносило доход. Больше было убытков. Даже публичный дом, который дон Гало открыл по соседству с останками древней пирамиды майя, да так и назвал «На развалинах», быстро прогорел.

Лучше сказать, замыслы дона Гало намного опережали наше время. Он человек европейский, а у нас на острове мышление третьего мира. Помню, когда мы только узнали, что живем уже не в Новом свете, а в третьем мире, то сильно огорчились. Это был голпе муй фуэрте, то есть удар по яйцам, не знаю, как еще сказать. Мы ощущали себя на бычьих рогах. Одни уезжали на поиски второго мира, другие – сразу в первый, а третьи – или кончали с жизнью на месте, или старались думать помощнее, чтобы не откатиться куда-нибудь подальше. Но мысли у нас, хоть и сильны, закручиваются, как выяснилось, в виде тройки, некоторой загогулиной, тяготеющей к бесконечности, тогда как в первом мире идут по прямой, четкие, как единица. Вот и все отличие – в направлении.

– Наверное, заметно по моему рассказу, – вздохнул дон Томас. – Но еще одно рукопожатие дона Хулио выведет, надеюсь, на верную дорогу.

И вот дон Гало очень рассчитывал на козоводство. Ему попался кстати рекламный проспект фермы «Путь козы» из североамериканского штата Айдахо, где разводили ангорскую породу.

Ангорские козы, сообщалось в проспекте, умны и самостоятельны. Размножаются с августа по ноябрь. А в благоприятных условиях и с декабря по июль. Плодовиты и скороспелы – через пять месяцев беременности приносят трех козлят. Неприхотливы, но чем красивее пейзаж, тем больше дают приплода, шерсти и молока. С каждой можно настричь до пятидесяти литров и надоить до двухсот килограммов. Из шерсти выделывают бархат и плюш. Из кожи – сафьян. Мясо еще нежнее, успокаивает и нон колестероль. Ангорских коз поедают самые правоверные вегетарианцы, поскольку их не отличить от ананасов.

Тут дон Гало задумался, кого именно не отличить. Ну, писали-то гринго, и язык, конечно, подкачал в смысле смысла. «А козий навоз! – умилялся неизвестный автор. – Лучшее удобрение для садов и городов! И умоляем – не выбрасывайте кишки! Из них готовят музыкальные струны для альтов, контрабасов, волынок и органов». То есть органов, догадался дон Гало.

Далее шла короткая историческая справка. Мол, ангорские козы произошли от уже вымершей дикой козы по имени Прииска. Не без участия винторогого козла Маркура, которого по сию пору замечали в Гималаях. Селекционной работой на ферме «Путь козы» значительно улучшили исходный материал. «Ого-го!» – порадовался дон Гало.

– Сэр! – говорилось в заключении. – Убедитесь в этом сами. Напишите с предоплатой, и у вас будет то, о чем мечтали всю жизнь. Есть миллион дорог к счастью, но мы предлагаем самую короткую!

Не то чтобы дон Гало был любителем коротких дорог к счастью, но как человек увлекающийся, доверчивый, несмотря на слог и опечатки, отправил заказ в штат Айдахо. Он был очень энтузиазмадо, то есть, переполнен добрыми и светлыми сердечными ожиданиями. И вот что сказал, выступив тогда в прямом эфире: «Амигос! Грядут времена! Наш остров оденется в бархатные шорты и плюшевые купальники, в сафьяновые тапочки и сомбреро. В ресторанах зазвенят кишки, а козье молоко покончит с позором рахита!»

Видно, он уже подумывал о новом бронзовом изваянии в районе пятой авениды, где предстанет, как добрый пастырь, с козленком на руках.

Вскоре пришла телеграмма «Встречайте!», и специальным рейсом через Панамский канал прибыли двенадцать козочек и один козел. Они произвели большое впечатление. При первом взгляде – очень шерстяные, как пустынники в длинных власяницах, и ослепительно, непорочно белые, так мне сейчас кажется. Ничего белее не видели прежде на нашем острове – разве что приходящие круизные теплоходы.