История государства Российского. Том VIII - Карамзин Николай Михайлович - Страница 27

Весьма оскорбился Государь и печальными вестями Казанскими, увидев, что он еще не все совершил для успокоения России. Луговые и Горные жители убивали Московских купцев и людей Боярских на Волге: злодеев нашли и казнили 74 человека; но скоро вспыхнул бунт: Вотяки и Луговая Черемиса не хотели платить дани, вооружились, умертвили наших чиновников, стали на высокой горе у засеки: разбили стрельцов и Козаков, посланных усмирить их: 800 Россиян легло на месте. В семидесяти верстах от Казани, на реке Меше, мятежники основали земляную крепость и непрестанно беспокоили Горную сторону набегами. Воевода Борис Салтыков, зимою выступив против них из Свияжска с отрядом пехоты и конницы, тонул в глубоких снегах: неприятель, катясь на лыжах, окружил его со всех сторон; в долговременной, беспорядочной битве Россияне падали от усталости и потеряли до пятисот человек. Сам Воевода был взят в плен и зарезан варварами; немногие возвратились в Свияжск, и бунтовщики, гордяся двумя победами, думали, что господство Россиян уже кончилось в стране их.

Иоанн вспомнил тогда мудрый совет опытных Вельмож не оставлять Казани до совершенного покорения всех ее диких народов. Уныние при Дворе было столь велико, что некоторые члены Царской Думы предлагали навсегда покинуть сию бедственную для нас землю и вывести войско оттуда. Но Государь изъявил справедливое презрение к их малодушию; хотел исправить свою ошибку и вдруг занемог сильною горячкою, так что двор, Москва, Россия в одно время сведали о болезни его и безнадежности к выздоровлению. Все ужаснулись, от Вельможи до земледельца; мысленно искали вины своей пред Богом и говорили: «Грехи наши должны быть безмерны, когда Небо отнимает у России такого Самодержца!» Народ толпился в Кремле; смотрели друг другу в глаза и боялись спрашивать; везде бледные, слезами орошенные лица — а во дворце отчаяние, смятение неописанное, тайный шепот между Боярами, которые думали, что в сем бедственном случае им должно не стенать и не плакать, но великодушно устроить судьбу Государства. Представилось зрелище разительное. Иоанн был в памяти. Дьяк Царский, Михайлов, приступив к одру, с твердостию сказал болящему, что ему время совершить духовную. Несмотря на цветущую юность, в полноте жизни и здравия, Иоанн часто говаривал о том с людьми ближними: не устрашился и спокойно велел писать завещание, объявив сына, младенца Димитрия, своим преемником, единственным Государем России. Бумагу написали; хотели утвердить ее присягою всех знатнейших сановников и собрали их в Царской столовой комнате. Тут начался спор, шум, мятеж: одни требовали, другие не давали присяги, и в числе последних Князь Владимир Андреевич, который с гневом сказал Вельможе Воротынскому, укоряющему его в ослушании: «Смеешь ли браниться со мною?» Смею и драться, ответствовал Воротынский, по долгу усердного слуги моих и твоих Государей, Иоанна и Димитрия; не я, но они повелевают тебе исполнить обязанность верного Россиянина. Иоанн позвал ослушных Бояр и спросил у них: «Кого же думаете избрать в Цари, отказываясь целовать крест на имя моего сына? Разве забыли вы данную вами клятву служить единственно мне и детям моим?.. Не имею сил говорить много, — промолвил он слабым голосом: — Димитрий и в пеленах есть для вас Самодержец законный, но если не имеете совести, то будете ответствовать Богу». На сие Боярин Князь Иван Михайлович Шуйский сказал ему, что они не целовали креста, ибо не видали Государя пред собою; а Федор Адашев, отец любимца Иоаннова, саном Окольничий, изъяснился откровеннее такими словами: «Тебе, Государю, и сыну твоему мы усердствуем повиноваться, но не Захарьиным-Юрьевым, которые без сомнения будут властвовать в России именем младенца бессловесного. Вот что страшит нас! А мы, до твоего возраста, уже испили всю чашу бедствий от Боярского правления». Иоанн безмолвствовал в изнеможении. Самодержец чувствовал себя простым, слабым смертным у могилы: его любили, оплакивали, но уже не слушались, не берегли: забывали священный долг покоить умирающего; шумели, кричали над самым одром безгласно лежащего Иоанна — и разошлися.

Чего же хотели сии дерзкие сановники, может быть, действительно одушевленные любовию к общему благу — действительно устрашенные мыслию о гибельных для отечества смутах Боярских, которые снова могли водвориться в правительствующей Думе, к ужасу России, в малолетство Димитрия? Они хотели возложить венец на главу брата Иоаннова — не Юрия: ибо сей несчастный Князь, обиженный природою, не имел ни рассудка, ни памяти, — но Владимира Андреевича, одаренного многими блестящими свойствами: умом любопытным, острым, деятельным, мужеством и твердостию. Предполагая самое чистое, благороднейшее побуждение в сердцах Бояр, Летописец справедливо осуждает их замысел самовольно испровергнуть наследственный устав Государства, со времен Димитрия Донского утверждаемый торжественною присягою, основанный на общем благе, плод долговременных, старых опытов и причину нового могущества России. Все человеческие законы имеют свои опасности, неудобства, иногда вредные следствия; но бывают душою порядка, священны для благоразумных, нравственных людей и служат оплотом, твердынею держав. Предвидение ослушных Бояр могло и не исполниться: но если бы малолетство Царя и произвело временные бедствия для России, то лучше было сносить оные, нежели нарушением главного устава государственного ввергнуть отечество в бездну всегдашнего мятежа неизвестностию наследственного права, столь важного в Монархиях.

К счастию, другие Бояре остались верными совести и Закону. В тот же вечер Князья Иван Феодорович Мстиславский, Владимир Иванович Воротынский, Дмитрий Палецкий, Иван Васильевич Шереметев, Михайло Яковлевич Морозов, Захарьины-Юрьевы, дьяк Михайлов присягнули Царевичу; также и юный друг Государев, Алексей Адашев. Между тем донесли Иоанну, что Князья Петр Шенятев, Иван Пронский, Симеон Ростовский, Дмитрий Немой-Оболенский во дворце и на площади славят Князя Владимира Андреевича, говоря: «лучше служить старому, нежели малому и раболепствовать Захарьиным». Истощая последние силы свои, Государь хотел видеть Князя Владимира и так называемою целовальною записью обязать его в верности: сей Князь торжественно отрекся от присяги. С удивительною кротостию Иоанн сказал ему: «Вижу твое намерение: бойся Всевышнего!», а Боярам, давшим клятву: «Я слабею; оставьте меня и действуйте по долгу чести и совести». Они с новою ревностию начали убеждать всех Думных Советников исполнить волю Государеву. Им ответствовали: «Знаем, чего вы желаете: быть господами; но мы не сделаем по-вашему». Называли друг друга изменниками, властолюбцами; гнев, злоба кипели в сердцах, и каждое слово с обеих сторон было угрозою.

В часы сего ужасного смятения Князь Владимир Андреевич и мать его, Евфросиния, собирали у себя в доме Детей Боярских и раздавали им деньги. Народ изъявлял негодование. Благоразумные Вельможи говорили Князю Владимиру, что он безрассудно ругается над общею скорбию, как бы празднуя болезнь Царя; что не время жаловать людей, когда отечество в слезах и в страхе. Князь и мать его отвечали словами колкими, с досадою; а Бояре, окружающие Государя, уже не хотели пускать к нему сего, явно злонамеренного брата. Тут выступил на позорище чрезвычайный муж Сильвестр, доселе Гласный Советник Иоаннов, ко благу России, но к тайному неудовольствию многих, которые видели, что простой Иерей управляет и церковию и Думою: ибо (по словам Летописца) ему недоставало только седалища Царского и Святительского: он указывал и Вельможам и Митрополиту, и судиям и Воеводам; мыслил, а Царь делал. Сия власть, не будучи беззаконием и происходя единственно от справедливой доверенности Государевой к мудрому советнику, могла однако ж изменить чистоту его первых намерений и побуждений; могла родить в нем любовь к господству и желание утвердить оное навсегда: искушение опасное для добродетели! Всеми уважаемый, не всеми любимый, Сильвестр терял с Иоанном политическое бытие свое и, соглашая личное властолюбие с пользою государственною, может быть, тайно доброхотствовал стороне Князя Владимира Андреевича, связанного с ним дружбою. По крайней мере, видя остервенение ближних Иоанновых против сего Князя, он вступился за него и говорил с жаром: «Кто дерзает удалять брата от брата и злословить невинного, желающего лить слезы над болящим?» Захарьины и другие ответствовали, что они исполняют присягу, служат Иоанну, Димитрию и не терпят изменников. Сильвестр оскорбился и навлек на себя подозрение.