История государства Российского. Том IX - Карамзин Николай Михайлович - Страница 27

Некоторые действия правосудия, совершенные Иоанном в сие время, без сомнения также питали надежду добрых. Объявив неприятелей великодушного иерарха Филиппа наглыми клеветниками, он заточил Соловецкого Игумена, лукавого Паисия на дикий остров Валаам; бессовестного Филофея, Епископа Рязанского, лишил Святительства; чиновника Стефана Кобылина, жестокого, Грубого пристава Филиппова, сослал в монастырь Каменного острова, и многих иных пособников зла с гневом удалил от лица своего, к утешению народа, который в их бедствии видел доказательство, что Бог не предал России в жертву слепому случаю; что есть Всевышний Мститель, закон и правда Небесная!

Оставался еще один, но главный из клевретов тиранства, Малюта Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский, наперсник Иоаннов до гроба: он жил вместе с Царем и другом своим для суда за пределами сего мира. Любовь к нему Государева (если тираны могут любить!) начинала тогда возвышать и благородного юношу, зятя его, свойственника первой супруги отца Иоаннова, Бориса Федоровича Годунова, в коем уже зрели и великие добродетели Государственные и преступное властолюбие. В сие время ужасов юный Борис, украшенный самыми редкими дарами природы, сановитый, благолепный, прозорливый, стоял у трона окровавленного, но чистый от крови, с тонкою хитростию избегая гнусного участия в смертоубийствах, ожидая лучших времен, и среди зверской опричнины сияя не только красотою, но и тихостию нравственною, наружно уветливый, внутренно неуклонный в своих дальновидных замыслах. Более Царедворец, нежели воин, Годунов являлся под знаменами отечества единственно при особе Монарха, в числе его первых оруженосцев, и еще не имея никакого знатного сана, уже был на Иоанновой свадьбе (в 1571 году) дружкою Царицы Марфы, а жена его, Мария, свахою: что служило доказательством необыкновенной к нему милости Государевой. Может быть, хитрый честолюбец Годунов, желая иметь право на благодарность отечества, содействовал уничтожению опричнины, говоря не именем добродетели опальной, но именем снисходительной, непротивной тиранам Политики, которая спускает им многое, осуждаемое Верою и нравственностию, но будто бы нужное для их личного, особенного блага, отвергая единственно зло бесполезное в сем смысле: ибо Царь не исправился, как увидим, и сокрушив любезное ему дотоле орудие мучительства, остался мучителем!..

Довольный расположением признательного народа, свободный от стыда и боязни, Иоанн по возвращении в столицу величаво принял гонца Ханского. Девлет-Гирей писал, что он совсем не думал воевать России, а ходил к Москве единственно для заключения мира; что наши Воеводы хвалятся победою мнимою, вымышленною; что Ногаи, утомив коней своих, слезами убедили его идти назад, и что бывшие маловажные сшибки доказали превосходное мужество Крымцев, а не Россиян. «Долго ли, — говорил Хан, — враждовать нам за Астрахань и Казань? Отдай их, и мы друзья навеки. Тем спасешь меня от греха: ибо, по нашим книгам, не можем оставить Царств Мусульманских в руках у неверных. Казны твоей не требуем: с одной стороны у нас Литва, с другой Черкасы: станем их воевать по соседству, и не будем голодны». Он просил хотя одной Астрахани, но Иоанн ответствовал ему уже как победитель: «Удаляясь от кровопролития, мы доселе тешили брата своего Девлет-Гирея, но ничем не утешили. Его требования безрассудны. Ныне видим против себя одну саблю, Крым; а если отдадим Хану завоеванное нами, то Казань будет вторая сабля, Астрахань третья, Ногаи четвертая». Девлет-Гирей, отпустив наконец знаменитого Российского Посла Афанасия Нагого в Москву, желал, чтобы Государь освободил и Крымского, Ян-Болдыя, который 17 лет томился у нас в неволе; но сей Вельможа Ханский, получив свободу, не успел ею воспользоваться и кончил жизнь в Дорогобуже. Один из любимцев Иоанновых, Василий Грязной, был взят Крымцами в разъезде на Молошных Водах: Хан предлагал Царю обменять сего пленника на Мурзу Дивия. Иоанн не согласился, хотя и жалел о судьбе Грязного, хотя и писал к нему дружественные письма, в коих, по своему характеру, милостиво издевался над его заслугами, говоря: «Ты мыслил, что воевать с Крымцами так же легко, как шутить за столом моим. Они не вы: не дремлют в земле неприятельской и не твердят беспрестанно: время домой! Как вздумалось тебе назваться знатным человеком? Правда, что мы, окруженные Боярами изменниками, должны были, удалив их, приближить вас, низких рабов к лицу нашему; но не забывай отца и деда своего! Можешь ли равняться с Дивием? Свобода возвратит тебе мягкое ложе, а ему меч на Христиан. Довольно, что мы, жалуя рабов усердных, готовы искупить тебя нашею казною». — «Нет, Государь, — писал в ответ Василий Грязной, раб умом и душою, хвастливый и подлый, — я не дремал в земле неприятельской: исполняя приказ твой, добывал языков для безопасности Русского Царства; не верил другим: сам день и ночь бодрствовал. Меня взяли израненного, полумертвого, оставленного робкими товарищами. В бою я губил врагов Христианства, а в плену твоих изменников: никто из них не остался здесь в живых; все тайно пали от руки моей!.. Шутил я за столом Государевым, чтобы веселить Государя; ныне же умираю за Бога и за тебя; еще дышу, но единственно по особенной милости Божией, и то из усердия к твоей службе, да возвращуся вновь тешить Царя моего. Я телом в Крыму, а душою у Бога и у тебя. Не боюся смерти: боюся только опалы». Имея нужду в таких людях для своей забавы и (как он думал) безопасности, Иоанн выкупил Грязного за 2000 рублей; а Дивий умер невольником в Новегороде, к сожалению Царя: ибо Хан готов был клятвенно утвердить союз с нами для освобождения сего важного пленника, уже не требуя Астрахани. Между тем гонцы Московские ездили в Крым с дружескими письмами не столько для заключения мира, сколько для вестей, которые были весьма благоприятны для спокойствия России: ужасный голод свирепствовал в Тавриде; Козаки Донские и Днепровские непрестанными набегами опустошали Улусы ее: первые взяли даже Азов, и хотя не могли в нем удержаться, но сею смелостию изумили Константинополь. Хан жил в непрестанной тревоге: боялся гнева Султанского и внутреннего мятежа; слышал о намерении Вельмож Литовских возвести Иоанна на престол их отечества и страшился нового могущества России.

Сии обстоятельства, утверждая безопасность наших юго-восточных пределов, дозволяли Царю свободно заниматься иными важными делами его внешней Политики. Вельможи Коронные и Литовские убеждали Иоанна из жалости к осиротелому их Государству не тревожить оного никакими воинскими действиями, ни самой Ливонии, до будущего вечного мира. Призвав к себе Литовского Посланника Воропая, он торжественно изъявил ему желание быть Сигизмундовым преемником, хвалился могуществом и богатством, искренно винился в своей жестокости, но извинял ее, как обыкновенно, вероломством Бояр. Сия любопытная речь, ознаменованная каким-то искусственным простосердечием, снисхождением, умеренностию, принадлежит к достопамятным изображениям ума Иоаннова. Царь сказал Посланнику: «Феодор! ты известил меня от имени Панов о кончине брата моего Сигизмунда-Августа: о чем я хотя уже и прежде слышал, но не верил: ибо нас, Государей Христианских, часто объявляют умершими; а мы, по воле Божией, все еще живем и здравствуем. Теперь верю и сожалею, тем более, что Сигизмунд не оставил ни брата, ни сына, который мог бы радеть о душе его и доброй памяти; оставил двух сестер: одну замужем (но какова жизнь ее в Швеции? к несчастию, всем известно); другую в девицах, без заступника, без покровителя — но Бог ее покровитель! Вельможные Паны теперь без главы : хотя у вас и много голов, но нет ни единой превосходной, в коей соединялись бы все думы, все мысли Государственные, как потоки в море… Не малое время были мы в раздоре с братом Сигизмундом; вражда утихла: любовь начинала водворяться между нами, но еще не утвердилась — и Сигизмунда не стало! Злочестие высится, Христианство никнет. Если бы вы признали меня своим Государем, то увидели бы, умею ли быть Государем-защитником! Престало бы веселиться злочестие; не унизил бы нас ни Царьград, ни самый Рим величавый! В отечестве вашем ославили меня злобным, гневливым: не отрицаю того; но да спросят у меня, на кого злобствую? Скажу в ответ: на злобных; а доброму не пожалею отдать и сию златую цепь и сию одежду, мною носимую»… Тут Вельможа Малюта Скуратов, прервав речь Иоаннову, сказал: «Царь Самодержавный! Казна твоя неубога: есть чем жаловать слуг верных!» — Государь продолжал: «В Вильне, в Варшаве знают о богатстве моего отца и деда: я вдвое богатее и сильнее. Упоминаю о том единственно мимоходом. Удивительно ли, что ваши Короли любят своих подданных, которые их взаимно любят? А мои желали предать меня в руки Хану и, быв впереди, не сразились: пусть не одержали бы победы, но дали бы Царю время изготовиться к новой битве. Я с благодарностию принял бы от них, во знамение усердия, хотя один бич, одну плеть Татарскую! Имея с собою не более шести тысяч воинов, я не испугался многочисленности врагов; но видя измену своих, только устранился. Одна тысяча мужественных спасла бы Москву; но люди знатные не хотели обороняться: что было делать войску и народу? Хан сжег столицу, а мне и знать о том не дали. Вот дела Бояр моих! Я казнил изменников: не милуют их и в Вильне, где, например, казнили злодея Викторина, уличив его в намерении извести брата моего, Сигизмунда, и распустив слух, что будто бы я участвовал в сем замысле: клевета гнусная, нелепая!» Сей Викторин был четвертован в Вильне около 1563 года за тайное сношение с Царем Московским. Иоанн продолжал: «Кто меня злословит в вашем отечестве? Мои ненавистники, предатели, Курбский и подобные ему… Курбский!.. сей человек отнял у него мать (тут он указал на Царевича Иоанна)… отнял у меня супругу милую; а я хотел только на время лишить его Боярского сана и жалованного имения, не думая о казни смертной: в чем свидетельствуюсь Богом! Одним словом: желаете ли узнать злость или доброту мою? пришлите своих детей служить мне верно… осыпанные милостями Царскими, они увидят истину! Если угодно Всевышнему, чтобы я властвовал над вами, то обещаю ненарушимо блюсти все уставы, права, вольности ваши, и еще распространить их, буде надобно. Если Паны вздумают избрать в Короли моего Царевича, то знайте, что у меня два сына как два ока: не расстанусь ни с единым. Если же не захотите признать меня своим Государем, то можете чрез Великих Послов условиться со мною о мире. Не стою за Полоцк; соглашусь придать к нему и некоторые из моих наследственных владений, буде уступите мне всю Ливонию по Двину. Тогда обяжемся клятвою, я и дети мои, не воевать Литвы, доколе Царствует Дом наш в России Православной. — Перемирия не нарушу до срока; даю тебе опасную грамоту для Послов, и буду ожидать их. Время дорого».