Оппозиция как теневая власть - Кара-Мурза Сергей Георгиевич - Страница 15

Те, кто бывал в США, могли видеть, что средства, которые там накопило государство, легко позволили бы обеспечить скромными жилищами сотни тысяч бездомных стариков, ночующих под мостами в Чикаго и Нью-Йорке. Когда видишь этих интеллигентных пожилых женщин, в золотых очках, со стопкой книг и спальным мешком — в голове просто не укладывается. Но ведь они-то не ропщут, а считают это актом Провидения.

Против этого отношения к человеку бунтует и чувство католика, но капитализм всюду несет протестантскую этику — она меняет социальные институты. Приюты, которые устраивает в Испании церковь, еще теплы и человечны. Бегают и смеются дети, что-то жуют старики, в руке стакан вина. Но это исчезает, вытесняется «социальной защитой». А она подспудно видит в своих подопечных именно отверженных. Как-то, проходя зимой в Барселоне мимо ночующего на улице старика, я спросил друга, почему же правительство социал-демократов не поместит этих бедолаг в какие-то ночлежки — ведь копейки стоит. Объяснение меня поразило. Для бездомных есть общежития, но отношение там настолько бездушно, что старики бегут от них, как от огня. Сама процедура помывки организована так обидно, что многие предпочитают мерзнуть под забором. Ну не чудеса ли?

Социал-демократия произвела огромную работу, изживая раскол между обществом и «расой отверженных», превращая подачки в социальные права. Только поняв, от чего она шла, можно в полной мере оценить гуманистический подвиг социал-демократов. Но мы-то в России начинали совершенно с иной базы — с человека, который был проникнут солидарным чувством. Глупо считать это лучшим или худшим по отношению к Западу — это иное. Ну не может уже Россия пройти путь Запада, что же тут поделать! Не было у нас рабства, да и феодализм захватил небольшую часть России и очень недолгое время. А капитализм вообще быстро сник.

Именно глубинные представления о человеке, а не социальная теория, породили нашу революцию и предопределили ее характер. Ленин, когда решил сменить название партии с РСДРП на РКП(б), думаю, понял, что революция занесла не туда, куда он предполагал — она не то чтобы «проскочила» социал-демократию, она пошла по своему, иному пути. Почему же через полвека мог в СССР возникнуть «соблазн»? Потому, что для интеллигента, чье мышление кипит в верхнем слое социальных проблем, блага социал-демократии, например, в Швеции, кажутся просто улучшенными советскими благами. А ведь суть-то их совершенно разная.

Возьмем бесплатную медицину. У нас она была именно естественным правом, а не завоеванным, как в Швеции. И даже не правом, а, скорее, обязанностью. Вспомните, как трудно было нас загнать на диспансеризацию. На Западе это никому объяснить невозможно: бесплатно врачи, рентген — а не шли. А причина в том, что индивидуум (т.е. «неделимый») имеет свое тело в частной собственности. Наш человек собственником не был, его тело во многом было «общенародным достоянием», и государство обязано было его хранить. Сейчас врачи еще бесплатны, люди много болеют — а к врачу не идут. Почему? Они уже освободились от обязанности перед государством — быть здоровым, но еще не осознали себя собственниками своего тела.

Посмотрите, как «неправильно» ведет себя наш человек в реформе. Производство упало вдвое, а рабочих не увольняют. Зарплату не платят по полгода — а люди работают. Политики три года твердят о социальном взрыве, но, как людей ни удушают ценами и обманами, нет не только взрыва — нет даже социальных протестов. По оценкам экспертов Россия — самая нестабильная страна, а забастовок на душу населения в десять раз меньше, чем в стабильной Испании. Посмотрите, что творится во Франции — а ведь французов лишь чуть-чуть прищемили. «Демократы» даже перестали пищать о «рабской психологии» — видят, что тут что-то другое, от чего у них мурашки по коже.

Выходит, что между коммунистами и социал-демократами — пропасть. Она в философии бытия, хотя в политике можно и надо быть союзниками и друзьями. Мы эту пропасть преодолели бы только если бы стали «западными» людьми. Но этого же нет. Говорить о державности и пытаться копировать шведскую социал-демократию — это и есть операция над организмом, которого не знаешь.

Повторяю, что из этого вовсе не следует, что коммунисты лучше социал-демократов. Например, абсурдно желать, чтобы западные социал-демократы превратились в большевиков — это было бы катастрофой. Катастрофа и произошла — в форме фашизма. Тогда в ходе острого кризиса фашисты попытались сплотить индивидуумов через искусственно возрожденный общинный дух — через солидарность «братьев по крови» против чужих рас. Возник тоталитаризм, в чем-то внешне схожий с большевизмом, но абсолютно враждебный ему по всем фундаментальным направлениям.

Фашизм — болезнь демократии, его не могло быть даже в странах Запада с сильными пережитками крестьянского мышления. Например, Франко в Испании только маскировался под фашиста, чтобы попользоваться от рейха. Что же касается западных коммунистов, то это — левое крыло социал-демократов, в котором сохранилась верность «призраку коммунизма» как мечте. Думаю даже, что кризис коммунистов на Западе во многом порожден их наивной верой в возможность повторения пути советской России — при полном несоответствии большевизма западному представлению о человеке.

И тут мы постоянно попадаем в словесные ловушки, котоpые вяжут и наше мышление. Порой наши хитpые «демокpаты» спpашивают: «Почему вы не откажетесь от слова коммунистический?». А мы простодушно отвечаем: «А что в нем плохого? Коммунистический — значит общественный». На деле же общественный — значит социальный (от слова социум). А коммунистический — значит общинный (от слова коммуна). Это — огpомная pазница.

Ничего страшного — в политике мы часто попадаем в ловушки. Важно в них не засиживаться. И надо нам разобраться: допустимо ли спускать «призрак коммунизма» на землю — или он и должен быть именно призраком, который ставит перед нами гамлетовские вопросы. Но это — совсем другая тема.

Из всего этого вытекает, что соблазн наших левых политиков — помаленьку стать сильной социал-демократией, «как на Западе», есть утопия. Совершенно аналогичная утопии Гайдара — сделать в России либеральную рыночную экономику «как на Западе». Сначала надо колонии пограбить.

Сложность проблемы в том, что нам хочется разобраться в сути по простым, «внешним» признакам. Признаешь революцию — коммунист, не признаешь — социал-демократ. Это — «технологический» признак, но он вторичный, внешний. Следовать таким признакам — значит сковывать и мышление, и практику. А в условиях разлома это ведет к трагедии. Величие Шолохова в том, что он как раз показал такую трагедию: конфликт между разными уровнями разума и чувства, между социальным, политическим и глубинным. Этот конфликт разрушил Григория Мелехова и дорого стоил России. Обществоведы не могли нам внятно объяснить, в чем суть отказа от коммунизма и отхода к социал-демократии, что мечтал осуществить Горбачев. А художников мы не поняли. Давайте хоть сейчас вспомним.

Довольно верно дилемму представили братья Вайнеры в их сценарии популярного фильма «Место встречи изменить нельзя». Они дали два образа: один — талантливый человек, движимый сердцем и правдой, а другой — разумом и правом. По замыслу Вайнеров, верх берет второй. Это и есть дилемма «коммунист — социал-демократ», пусть упрощенная. За ней — дилемма «Россия — Запад», а шире «дикость — цивилизация».

Фильм поставлен С.Говорухиным. Он не выполнил «социальный заказ» Вайнеров, показал «коммуниста» Жеглова не ходульным, а во всех красках нашей реальности. Зрителю дан и другой, по замыслу более привлекательный образ — цивилизованного Шарапова. Мы как бы должны были выбирать и отвергнуть Жеглова. «Литературная газета» даже стала подсказывать тугодумам: Жеглов — это образ тоталитаризма, образ сталинщины. Совершенно правильная по сути ругань.

Каков же был общий вывод? Что без Жеглова нам, в нашей реальности, никак нельзя. Он нам близок, хоть и может наломать дров. А Шарапов нам очень симпатичен, но в наших условиях он дееспособен лишь если его подпирает плечо Жеглова. И сама перспектива устранить Жеглова из жизни и обойтись Шараповым — страшна, ибо тогда заест нас «черная кошка». А где-нибудь в Швеции, конечно, Жеглов и не нужен, а Шарапов молодцом — там у него будет не старый автобус на лысых шинах, а прекрасный «вольво» с сотовым телефоном и компьютером.