Неполадки в русском доме - Кара-Мурза Сергей Георгиевич - Страница 37

Итак, если Россия всерьез плюхнется в либерализм, то по определению социального государства нам не видать. Или Греф с Чубайсом, или 7-я статья конституции. А если вдруг у руля встанет социал-демократия, как Сальвадор Альенде в Чили? Тогда, если вести дело по правилам, и никакого Пиночета не понадобится. Помыкается наша социал-демократия и сама уйдет. Ибо это штука очень дорогая, а никого доить в «третьем мире» нам не дадут. Нас самих доить будут, да уже и начали. Социального государства западного типа в ограбленной стране быть не может — не по карману.

У нас один путь обеспечить людям право на жизнь, а потом понемногу прибавлять и роскоши — соединить те крохи демократии, что мы успели урвать, с общинной солидарностью. Общинность, то есть взаимопомощь не рациональная, а братская, как в семье, — это не совсем то, что социальность. Кое-что в ней тяготит вольнолюбивого человека, как и вообще бывает в семье. Сейчас не до жиру. Вылезем из ямы, подкормимся, а потом и опять можно за перестройку браться, демократию наращивать. Но уже укрепив голову задним умом.

Февраль 2003г.

В защиту противника

В наше смутное время человек, который пишет в газету и делает какое-то существенное утверждение, сразу теряет часть друзей. Обязательно кого-нибудь огорчишь. Обиды не забываются, и тот, кто пишет в газеты много, должен смириться с тем, что число друзей у него неуклонно уменьшается, а число затаивших обиду растет. Поэтому десять раз подумаешь, прежде чем браться за перо.

Я спрашиваю себя: зачем я пишу? Помимо, конечно, гонорара, который всегда кстати, но который не окупает же взятого на душу греха обидеть друзей. У меня лично две причины. Первая — уважительная: надеюсь помочь делу, которое я считаю правым — хоть чуть-чуть подорвать силу той банды, что уселась сегодня на шею России. Вторая причина — групповое самомнение. Я вышколен в науке, и мне невтерпеж молчать, когда кто-то внушает людям идеи, противоречащие знанию и логике.

Невтерпеж молчать, но я все же молчу — если только обе причины не совпадают. То есть когда идеи, внушаемые людям, не только неверны, но еще и вредны правому делу. Это, кстати, случаи, когда больше всего недовольства вызываешь — ведь затрагиваешь не только истину, но и политический интерес. Тут уж крутишься ужом, весь свой эзопов язык сломаешь.

Вот так терпел я, терпел, да и решил рискнуть и вступиться за Запад, за извечного врага нашей родной русской цивилизации. Перешли мы, я считаю, в наших проклятьях Западу невидимую критическую черту и вышли из зоны здравого смысла. Еще немного, и окажемся мы в дураках, так что наши собственные дети станут смотреть на нас с жалостью, как на бессильных параноиков. То, что за этой критической чертой мы оказались обращенными против истины — полбеды. Но мы ведь поневоле политики. А политик, выпадающий из здравого смысла, становится или страшен (если очень силен) — или смешон (если слаб). Страшный политик — куда ни шло, смешного же отбрасывают, как тряпку, свои же.

Дело не в том, что мы сгустили краски. Мы перегнули палку не «количественно», мы перегнули ее «не туда». Мы создали себе образ «не того врага», да такой страшный и симпатичный, что он душу нам греет, и расстаться с ним будет трудно. Но надо постараться, потому что настоящий враг этой куклой нас не отвлекает. Долю вины несем и мы, «работники пера» — те из нас (я в том числе), кто еще в годы перестройки, высвобождаясь из пут истмата, стали объяснять идущее уже разрушение России как кампанию войны цивилизаций: Запад против России (СССР). И на этом пути мы так разогнали наш паровоз, что он пошел вразнос. Так что постараюсь «разогнуть палку», наверняка при этом где-то ненароком и перегнув в другую сторону.

Наша вина — это вина увлеченного проповедника, который не проводит разницы между духовным и земным, между метафорой и реальностью, между истоком и устьем. Все, что говорилось о Западе как цивилизации, что само по себе есть понятие с высоким уровнем абстракции, по сути правильно. Это все в нашем сознании довольно уродливо преломилось в неверный образ нынешнего, земного, из мяса и костей, Запада. Этот образ столь же нелеп и обманчив (только вывернут наизнанку), как тот образ Запада, что подсунули нам демократы.

Обычная наша ошибка такова. Нас поражает какое-то качество, ставшее устоем Запада как цивилизации (например, культ наживы) — и мы в воображении наделяем этим качеством нормального западного человека в его обыденных делах, а в этих делах человек Запада уже совсем иной. Смешивать эти два уровня пространства и времени нельзя.

Чтобы овладеть временем и пространством, мы должны охватить мыслью оба уровня, и это трудно. Надо знать устои Запада, они определяют его вектор, направление его воли. Но надо знать и его нынешнюю обыденность — она определяет его «оружие». Поскольку речь идет о войне, но войне именно цивилизованной (это опять метафора), утрата любой компоненты в образе Запада для нас губительна.

Вообще, войны цивилизаций — такая штука, что в них борьба и единство противников переплетены. Россия, имея многие корни в Азии, все же строила себя, «опираясь» на Запад. Шутка ли — дворянство говорило по-французски. Нельзя же это забывать. Когда мы устраиваем что-то в своей жизни, мы спрашиваем: «а как это у немца?» — и делаем так же или наоборот. Но пока что в голову не придет спросить: «а как это у малайца?» Это плохо, но это так. Конечно, и Запад строил себя, «опираясь» на «Восток» — беря оттуда и религии, и философию (через арабов), и главные изобретения. Считаться «вкладами» довольно глупо, в историческом масштабе времени человечество едино. Впрочем, джинсы изобрели в США, и кое для кого это важнее изобретения бумаги.

Надо признать, что тот образ Запада, что лепится сегодня в нашей левой и патриотической печати, выпадает из русской традиции как западников, так и славянофилов. Достоевский бы просто ахнул, почитав наши газеты. Славянофилы — в известном смысле более европейцы, чем западники, так как думали самостоятельно — относились к Западу очень чутко. Ведь Запад — трагическая цивилизация. Мы об этом забыли, что ли — и сразу стали в суждениях о Западе легковесными. Да, Запад ставит на себе (и, к нашему горю, на других, в том числе на нас) «эксперименты злом» и доходит в этом до края. Но потом он как никто другой осмысливает зло, анатомирует его и дает другим спасительное знание.

Это, начиная с античности, сопряжено с такими страданиями, которые нам, с нашим светлым мироощущением, просто неведомы. Мы, русские, никогда не жили в страхе. Мы боялись реальных опасностей, но не было у нас «страха бытия». Запад же, начиная с раннего Средневековья, жил в нарастающем коллективном страхе. Сначала перед адом, так что Церкви, чтобы чуть-чуть успокоить людей, пришлось в 1254 г. изобрести «третий загробный мир», чистилище (Православие обсудило этот вопрос и решило, что нам чистилища не требуется — и так никто ада не боится). Потом Запад боялся чумы, так что в искусстве центральное место заняла смерть. В язык входят связанные со смертью слова, для которых даже нет аналогов в русском языке. Печатный станок сделал гравюру доступной буквально всем жителям Европы, и изображение «Пляски смерти» пришло в каждый дом. Но мы на картины Босха смотрим с любопытством. У нас дело просто, как в поговорке: «Умирать — не лапти ковырять: лег под образа, да выпучил глаза, и дело с концом».

Так и шел западный страх от эпохи к эпохе — «страх Лютера» перед соблазнами, страх не уплатить долг, страх перед Природой, страх перед своим «другим Я» (Фрейд), страх перед СССР и ядерной войной. И каждый раз страх порождал глубокие раздумья и сдвиги в культуре. Они отражались в литературе и музыке, в хозяйстве и поведении.

Трагедия зла и страха завершается на Западе покаянием, которое нам непривычно — никто там не бьет себя в грудь, не рвет на груди рубаху и не свергает памятники. Это покаяние конструктивно и выражено в строительстве. Или кафедральных соборов, как в Средневековье (это было подвижничество, масштабов которого нельзя себе представить, пока не увидишь своими глазами). Или музыки и живописи, или школ и фабрик, или науки и социальных служб.