Похищение Черного Квадрата - Гусев Валерий Борисович - Страница 4

Он это… к родителям уехал. В Америку.

На экскаваторе? — ахнула бабушка. С носовитым смешком.

На пароходе. На лайнере, океанском.

А деньги где взял? Банк ограбил?

— Нет. Он вас не успел предупредить. Один наш мальчик, Павлик, вчера уезжал с родителями в Америку. На постоянное местожительство. Но заболел свинкой. Ну, чтоб билет не пропал, они Ростика взяли вместо Павлика. Он мне не успел предупредить.

А вещи? — опять басовитый смешок.

У этого Павлика полно вещей. Такого же размера. И штаны, и куртка, и зубная щетка.

Ну ладно, — с угрозой сказала Калерия Андреевна, — вот позвонят родители — я им все расскажу.

Не надо! — взмолился Алешка. — Он им сюрприз хочет сделать. То его нет и нет, а тут вдруг — вот он я! Представляете, как они обрадуются!

Сомневаюсь. А сколько ему плыть?

Целую неделю.

Ладно, неделю потерплю. А потом как выдам! Но сначала выдам тебе, корнет Оболенский! Врать ты здоров, я даже позавидовала. Но я все знаю. А тебе не скажу! Если вас с Рос-тиком разделить пополам, от вас вреда будет вдвое меньше. Понял? Тогда — седлай коня! — И она положила трубку.

Вот, Дим, — вздохнул Алешка. — Какая-то мрачная тайна. Но неделя у нас есть, чтобы Ростика разыскать. И освободить. Седлай коня, поручик. Понял?

Как не понять!

Папа пришел поздно, усталый и рассеянный. Задумчивый такой.

И сел ужинать. А мы все, кругом него, сочувствовали.

Устал? — заботливо спросила мама.

В отделение ходил? — требовательно спросил Алешка.

Не успел, — виновато оправдался папа. — Я своего сотрудника туда направил.

Вот и хорошо, — сказал Алешка.

Что? Нашелся Ростик?

Еще не совсем.

И где же он?

В Америке. Вернее, на полпути. Он где-то там, в океане.

А… Ну и хорошо.

Отец, — спросила мама с подозрением, — а ты зачем в наше отделение собирался? Опять кто-нибудь что-нибудь натворил? — И она по очереди оглядела нас с Алешкой, будто прикидывала, что мы могли натворить. — Я весь день стирала.

Надо так понимать эти слова: я весь день Пыла занята и, чем они опять отличились, могла проглядеть.

Да это не они, — успокоил маму папа, принимая от нее чашку с кофе. — Деятель один, но фамилии Симаков. Он в нашем районе турфирму организовал, фальшивую. Собрал с людей деньги и отправил за рубеж.

Деньги? — спросил Алешка.

Людей. Но без денег и путевок. Они сейчас там на вокзале сидят. Голодные. И вернуться им не на что.

А Симаков? — опять Алешка.

Он тоже сидит. В милиции.

Тоже голодный?

Не совсем. Но его должны выпустить. На время.

Отец, а почему вы этим занимаетесь? — спросила мама. — Вы же Интерпол.

— А у него сообщники в Германии. Тоже мошенники.

Алешка призадумался. А потом спросил:

Пап, а он какой — Симаков? Фамилия очень знакомая. Я ее где-то видел.

Не думаю, что ты его знаешь. А вот почему ваша Татьяна Львовна на тебя обиделась, кажется, догадываюсь.

Я тоже, — сказал Алешка. — Она милицию не любит.

Папа посмотрел на него, но ничего не сказал.

Глава III

ДРУЖНАЯ ТЕТКА

В субботу папа улетел куда-то в Европу. На какой-то международный аукцион. А я стал собираться в Малеевку.

— Я с тобой, — сказал Алешка, вскакивая с тахты. — Зря, что ль, меня исключили? Чтобы я дома, что ли, сидел?

Я вздохнул и позвонил Бонифацию. Он, конечно, не возражал. Алешка — его слабость. Алешка у Бонифация — главный художник-декоратор. Для всех спектаклей он рисует эскизы декораций. Это у него классно получается. Бонифаций говорит, что Алешкины рисунки придают спектаклям особый аромат романтизма и вместе с тем достоверности.

В Малеевку мы ездим часто. Там сохранился дом, в котором когда-то жил и творил не очень известный художник Малеев. Он творил семьдесят с лишним лет. Одну и ту же картину. Всю жизнь. Вернее — семь картин. Он ездил в соседний с Малеевкой городок и рисовал там всегда одно и то же место. Раз в десять пет. И так он написал семь картин. Но все равно был непризнанным талантом. А теперь оказалось, что он стал, во-первых, великим, а во-вторых, что запечатлел на своих картинах те (тоже великие) изменения, которые произошли за эти годы.

К сожалению почитателей его таланта, из семи картин сохранилась только одна — последняя, не оконченная его великой кистью.

А в доме, где он жил и творил, теперь сделали музей. И наша школа с гуманитарным уклоном зачем-то взяла над этим музеем шефство. Мы все время туда ездим и что-нибудь там детом. Ну, очищаем сад от палых листьев и сухих сучьев. Чиним заборчик. Подметаем дорожки, что-нибудь ремонтируем. Убираемся в доме. И разглядываем экспонаты.

Это в основном всякие эскизы на стенах и скромная домашняя обстановка. Ну, там, го-пые лавки, дырявая печка, на которой стоят подшитые кожаными заплатками валенки художника, здоровенный пустой кованый сун-. А самый ценный экспонат — это мольберт I рой самой неоконченной седьмой картиной из великой серии — всемирно известной, но неизвестно куда пропавшей. Да и еще в кувшинчике — засохшие кисти, которыми не была закончена картина.

В этот раз мы должны были отвезти в Малеевский музей скворечники, которые сколотила в школьной мастерской наша первоклассная мелюзга на уроках труда. Наш Бонифаций говорил дорогой, что художник Малеев очень любил всяких диких птиц, особенно скворцов и синичек. И у него в саду было полно скворечников. И надо сделать так, как было в саду при его жизни и творчестве. Чтобы звенели птичьи голоса.

Мы спустились в школьный подвал, где размещались наши мастерские. Еще на ступенях услышали печальные звуки флейты. Наш трудовик Иван Ильич — тоже фанат. Все свободное время он музицирует в своем подвале. И мы уже привыкли, что во время уроков до нас иногда доносятся грустные мелодии. Оно и понятно: невеселое это занятие — приучать нас к полезному труду.

Иван Ильич отложил флейту и выдал нам по кривому скворечнику.

Я б в таком жить не стал, — сказал Алешка. — Впрочем, наш родной дом не лучше.

Какие есть, — печально согласился Иван Ильич и снова взялся за флейту.

На платформе Бонифаций купил пакет орехов — на дорожку. Когда мы уселись в вагоне, Алешка положил свой скворечник на колени и из озорства, распечатав пакет, высыпал в круглую дырочку-леток все наши орехи. И всю дорогу запускал туда свою узкую ладошку.

Бонифаций всю дорогу говорил о том, что в последние годы к творчеству художника Малеева появился большой интерес. Особенно за рубежом, в Европе. И если при жизни его творения не очень ценили, то теперь поняли, как были к ним несправедливы. Такое часто бывает в мире литературы и искусства, говорил Бонифаций, безуспешно пытаясь время от времени запустить руку в Алешкин скворечник за орешком — рука не пролезала. И моя — тоже.

Только время указывает достойное место творцу в истории, говорил Бонифаций. И вот теперь творческое наследие художника возвращается к людям. И мы тоже должны в этом процессе участвовать. Должны помочь исправить эту историческую несправедливость и развесить в саду скворечники.

— И подмести пол в его доме, — лукаво добавил Алешка с набитым ртом.

Вскоре мы сошли на дальней пустынной станции.

Был хороший осенний день. Солнечный, теплый, веселый. И когда мы шли лесной тропой к Малеевке, то все вокруг нас было в золотых и синих тонах. Золотая листва и синее небо. И прекрасная загородная тишина. Только сухо шуршали под ногами листья. И щебетали всякие птахи.

Мы подошли к музею.

Это была самая обычная деревенская изба. Не отмеченная печатью гения. А отмеченная беспощадным временем и невниманием народа к своему историческому достоянию. Так Бонифаций говорил, когда мы остановились у запертой калитки.

Дом и правда был отмечен беспощадной старостью. Краска на железной крыше облупилась. Наличники, резные и разноцветные, осыпались трухой. Изо всех щелей между шершавыми бревнами торчала и неряшливо свисала лохматыми прядями пакля.