Ночь Стилета-2 - Канушкин Роман Анатольевич - Страница 16

Тишина.

Тишина, не нарушаемая даже стеклянными климпс-климпс. А может, этих звуков уже больше не будет? Может, их здесь нет? В темноте?

Нет-нет, звуки были. Да и не темнота это вовсе. А туман. В котором существовала боль. Невыносимая боль. Она таилась где-то в тумане, подкрадывалась и нападала внезапно. И тогда были звуки. Но туман оказывался сильнее. В нем звуки стихали, словно это были звуки чьих-то удаляющихся шагов.

И еще в тумане стихала боль.

Афшу-у-у-у… Афшу-у-у-у-у…

Ымб… ымб…

Срочно…

Убер… пошел… да… давай…

Дыши! Дыши, мать твою!

Мы ее теряем. Мы теряем ее!

…вас…

Кто это так? А?! (грозный, грозный голос, и совершенно нелепый в этом тумане, окутывающем стены темноты) Дыши — сука! Мы не должны потерять ее.

Она дол…

Она должна… быди-и-… жива. (нелепый грозный голос) Дыши!

Но туман забирал звуки. И туман забирал боль. А темнота оказывалась сиянием. Стоило лишь проплыть вещество темноты, и оказывалось, что это самый яркий свет…

…из которого не надо возвращаться. Там счастье. Там сновидения детства об этом радостном свете. И там нет боли…

Дыши — сука!

Она не знала, кто она и где находится. Только… вряд ли эти вопросы имели хоть какой-то смысл. Была какая-то пещера, вернее, непонятная память о пещере в голове непонятно у кого. Скорее всего она была лишь просто пространством, наделенным странной памятью и ощущениями. Все это было завязано в не менее странный клубок, и непонятно, где начиналось одно и заканчивалось другое. Но все же имелось кое-что единственное, что она знала наверняка.

Над всем этим царствовал туман.

Иногда он казался грозным, а иногда он становился туманом над морем.

И вот в этом последнем случае появлялись звуки. И она обретала тело. Женское тело. В нем жила боль. Нестерпимая боль, которая стала единственной связью с внешней реальностью. А потом в эту реальность полусознания оказался перекинутым еще один мостик.

Это была мысль. Вернее, воспоминание. Только на сей раз совершенно осознанное воспоминание.

…Море где-то на краю земли, в том месте, где всегда жила радость.

Песчаная коса дикого пляжа и пенная синева громады воды. Такие яркие, контрастные краски, словно на детском рисунке. Следовательно, в мире оставалось что-то еще, кроме мокрого киселя тумана.

Маленькая девочка — наверное, лет пяти, — бронзовая под южным солнцем, играет камешками и строит песчаные замки на берегу. И еще скала.

Вернее, это тогда казалось, что скала. На самом деле это был большой камень, возвышающийся наполовину из воды, словно горб доисторического чудовища. И девочка только что ныряла под камень. Под скалу. К чудовищу.

— Вика, иди сюда.

Мужской голос. Наверное, самый любимый на свете. Голос Божества, покровительства, защиты. Все остальные голоса будут лишь похожими на него.

Голос ласки. Любви.

— Вика, сгоришь. Иди в тень.

Голос становится строгим. Но ведь это все понарошку. Потому что на обладателя этого голоса можно забраться верхом. И смеяться, когда тебя окунают в воду. И это самое большое счастье. Потому что огромную часть времени обладатель этого голоса чем-то занят. Но иногда выпадают такие удачные минуты, когда можно вместе поехать к морю.

— Иду, папа. Сейчас.

— Не сейчас, а немедленно!

Это уже серьезно. Надо действительно идти.

(Это правда ты, та самая маленькая девочка? Ты, чья единственная связь с миром — это нестерпимая боль и воспоминание, где все еще хорошо, где живет лишь радость и где огромного и прекрасного человека ты можешь хватать за нос и называть папой? Это действительно — ты?) Надо идти. Хотя сейчас ты смогла пересилить свой страх и нырнуть под воду. К трещине в скале.

— Папа, там в трещине что-то огромное.

— Не заговаривай мне зубы.

— Правда… Чудовище.

Там, под уровнем воды, сбоку камня-скалы она обнаружила глубокую трещину. Целую подводную пещеру. На ней были очки для плавания, и она заглянула в трещину, в темноту. Ее маленькое сердечко бешено заколотилось. В темном провале этой трещины, в непроницаемом мраке что-то шевельнулось. Промелькнул тусклый панцирный бок чего-то огромного и, наверное, жуткого. И возможно, в этой темноте светились непроницаемые, наполненные хищной и бессмысленной враждебностью глаза. В темной пещере, навсегда запечатлевшейся в ее памяти.

А потом начался отлив и камень обнажился. Она уговорила отца, и, шлепая по мокрым лужицам на песке, стараясь не наступать на небольших игольчатых морских ежей, они подошли к камню. И… не было никакой таинственной и зловещей пещеры. И не было страшного монстра, таящегося в темноте. Все, что она обнаружила, — лишь неглубокую, с острыми краями расщелину, и в ней прятался маленький краб. Смешной и беззащитный. Он нашел себе надежное укрытие, маленький краб, с которым очень хотелось поиграть. В небольшой трещине. Многие же сородичи краба замешкались и стали сейчас добычей беспокойно кричащих чаек.

Огромные клювы пробивали панцири — климпс-климпс. (Нет, это другой звук, он не может находиться в этом воспоминании.) Маленький краб в неглубокой расщелине.

Остальное было лишь увеличено слоем воды и воображением Вики. Она взяла стебелек водоросли и ткнула им в расщелину, чтобы поиграть с крабом. В тот момент Вика очень любила его. Умного маленького краба, нашедшего себе надежное укрытие.

Сейчас она не знала, что означает это воспоминание. Вернее, она даже не знала, что воспоминания вообще могут что-либо значить. Просто это была первая яркая картинка после того, как она выплыла из тумана. И существовала эта картинка, наверное, лишь несколько секунд реального времени. Когда она услышала еще один посторонний звук. Вернее, целую фразу, которую она успела осознать и запомнить. Ей предшествовал вздох облегчения:

— Оупф… Мы ее вытащили. Теперь скорее всего она будет жить. Теперь самое страшное позади.

Это было вовсе не страшно, успела подумать она.

А потом снова подступил туман и боль растаяла в нем.

Грозная пещера обнажается лишь во время отлива. И тогда становится ясно, что там прячется маленький беззащитный краб.

Она поняла, что это был лишь сон, из которого она на мгновение вернулась в свое странное полусознание. Она еще ощутила тяжесть собственного тела, особенно тяжесть рук, влекущих ее куда-то вниз. И неимоверно тяжелое тело все насквозь пропиталось болью, невыносимой болью. И вот это было единственным по-настоящему страшным. Только над поверхностью этой боли, словно над поверхностью моря, уже стелился спасительный туман.

Что-то странное склонилось над ней. Что-то, ассоциируемое с темнотой мрачного провала, грозной пещеры, пришедшей с тем давним (или единственным?) воспоминанием. Только это что-то было белесым, словно состоящим из кусочков тумана. Она не могла сказать, видит ли она это на самом деле или это всего лишь продолжение сна.

Но возможно, все это было не таким уж важным. Она, словно волны океана, переливалась из сна в беспамятство и в явь, так похожую на сон. И это странное, склонившееся над ней, было белесым, омытым солеными волнами и ветрами камнем, скрытым наполовину водой. Кто знает, что там, под поверхностью?

Возможно, и ничего.

А потом она открыла глаза. Внезапно. И это белое, склонившееся над ней, было похоже на огромную, сделанную из трепещущих простыней маску. Потом оно задрожало и стало удаляться. Как-то странно, вбок, уменьшаясь в размерах.

Пока не стало лицом. Лицом женщины в белом халате.

Вика сумела разлепить свои ссохшиеся губы и почувствовать, что ее небо и весь рот словно покрыты жесткой сухой корочкой; и она впервые после темноты и тумана услышала свой собственный голос:

— Где я?

Женщина, сидящая рядом, вздрогнула. Она приподнялась, заслоняя приятный свет яркого дня за окном, и громко произнесла: