Архивных сведений не имеется - Гладкий Виталий Дмитриевич - Страница 23

– Угощайся, сынок! У вас тут с харчами, поди, не густо. Оно и видно – больно ты худ, Алеша. Но мосластый. Широка кость, как у бати. Ну а то, что отощал, дело поправимое. Была бы стать крепка, да кровь – не прокисший квас…

Петухов пил чай вприкуску, изредка тихо крякая от удовольствия. Алеша к подаркам даже не притронулся – сидел, словно на иголках, с нетерпением ожидал, когда дорогой гость насытится, чтобы поговорить об отце.

– Спасибо, Алеша, – Петухов достал папиросы. – Закурить у тебя тут можно? Ну и добро…

Прикурив, Петухов надолго задумался, видимо, вспоминал, глядя на Алешу, вздыхая. Затем начал тихо, не спеша:

– Бежали мы с твоим отцом с каторги вместе в пятнадцатом…

Алеша слушал, широко раскрыв глаза. Он – сын графа Воронцова-Вельяминова! Его отец – подполковник царской армии! Каторга… Побег… Якутия и Колыма… Восточно-Сибирское море… Американский коммерсант Олаф Свенсон… Старатели… Золото…

– В двадцать третьем партия направила меня в Колымский район… Город Нижнеколымск… Отец…

– Вздернули старатели гада, звали его Делибаш. Спасти я пытался этого Иуду – не знал, что он убил твоего отца. Из-за угла стрелял, подлая его душа. Оно, конечно, не по закону, без суда и следствия с ним так обошлись, да только вернись теперь тот час, я бы его и сам… своею рукой… Эх, Алеша, каким человеком был твой отец! – голос Петухова дрогнул.

Василий Емельянович снова закурил, затем достал из кармана френча сверток и протянул его Алеше.

– Вот возьми. Память об отце. Умирая, он просил разыскать тебя и передать эти часы, кольцо и портмоне. Там внутри записка. Дописать не успел…

"Сынок, Алешенька! Прощай и прости меня за все. Будь счастлив. Ключ…" На этом записка обрывалась. Кроме записки, в портмоне лежал плотный кусок картона, тщательно завернутый в лоскут просмоленного шелка.

Алеша, тая слезы, долго всматривался в план какой-то местности, прорисованной черной китайской тушью на картоне: прочитал он и надпись с обратной стороны: "И сказал Господь: "Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего в землю, которую я тебе укажу". Гр. В. В-В.".

Значит, он – Алексей Воронцов-Вельяминов… Графский сын… Дворянин… Алеша, прикусив губу, метнул быстрый взгляд на комсомольский значок, прикрепленный к лацкану пиджака, который он, придя из школы, повесил на спинку стула, и потупился. Лицо его вдруг побледнело, над верхней губой проступили мелкие капельки пота. Петухов заметил его состояние и встревожился:

– Что с тобой, Алеша? Тебе плохо?

Алеша не отвечал. Не будь рядом Василия Емельяновича, он, пожалуй, впервые в жизни разрыдался бы – дворянский сын, белая кость! И – комсомолец…

– Постой, постой… – Петухов наморщил лоб, собираясь с мыслями. – Разве… разве тебе мать об отце ничего не рассказывала?

Алеша по-прежнему молчал, только голову склонил еще ниже.

– Та-ак… Ну и дела… – Петухов начал кое-что соображать. – Малахов, Малахов… Вот оно, значит, что… А я сдуру, не подумав, со своими откровениями… – он нахмурился; лицо его вдруг стало жестким и немного виноватым.

Глядя на поникшего юношу, Василий Емельянович почувствовал угрызения совести. Он только теперь начал понимать, какую бурю в еще не зрелой юной душе вызвал. Но как поправить положение, не знал…

Мать приехала к вечеру следующего дня: Петухов не стал ее дожидаться, он торопился на поезд – опять уезжал на Крайний Север. Прощание получилось тягостным; оба чувствовали себя почему-то скованно, неловко. Алеша проводил гостя к трамвайной остановке, где неожиданно для Петухова расцеловал его. Порыв юноши растрогал старого большевика до слез; они договорились писать друг другу.

Тонкая, высокая фигура юноши, чем-то напоминающая Петухову одинокую лиственницу на макушке сопки, невесть как забравшуюся туда и теперь обдуваемую всеми ветрами, уже давно исчезла за поворотом, а Василий Емельянович все еще стоял у заднего окна трамвая, задумчиво и отрешенно глядя на убегающие полоски трамвайных рельсов. Он ощущал непривычную для него душевную опустошенность: вместо удовлетворения от сознания честно выполненного долга перед памятью погибшего друга Петухов вдруг почувствовал себя виноватым. Но спроси его кто-нибудь в этот момент почему, он ответить не смог бы…

Вещи отца мать заметила сразу, как только переступила порог комнаты – Алеша положил их на виду посреди письменного стола. С вдруг застывшим лицом она подошла к сыну, словно боясь обжечься, протянула руку, взяла обручальное кольцо, прижала его к груди и, теряя сознание, беззвучно упала Алеше на руки…

2

Букет полуувядших роз сиротливо торчал в стеклянной банке из-под вишневого компота. На кушетке лежал небритый капитан Савин и, бездумно уставившись в потолок, страдал: последняя, довольно продолжительная командировка в Москву окончательно разрушила робкие попытки Бориса покончить с холостяцким образом жизни. А если короче – о, эти коварные женщины! – Наташка вышла замуж, даже не позаботившись известить его о таком важном социальном свершении.

И когда он субботним вечером, едва отряхнув дорожную пыль и побрившись как никогда тщательно, появился у порога ее квартиры с многострадальным букетом роз, из-за которого ему пришлось объездить пол-Москвы, и, изобразив на лице улыбку, позвонил, дверь открыл широкоплечий, спортивного вида малый и ехидно осведомился: "Вы к кому? К Наташе? Простите, вы Савин? Вот и хорошо. Знаете, Наташа, моя жена, просила вам передать, что ее нет дома". "А когда будет?" – сдуру ляпнул ошеломленный капитан, которому в этот момент неожиданно изменила вся его профессиональная проницательность. "Для вас никогда…" – с легким сожалением, как на умственно недоразвитого, посмотрел на него удачливый соперник и плотно прикрыл дверь квартиры.

Букет Савин не выбросил. Неизвестно почему. Принес в свою крохотную комнатушку и даже поставил в банку с водой. Как монумент своей глупости и фатального невезения – утешал себя, глядя на прихваченные морозом лепестки.

В управление не звонил, ночью выпил чашек десять круто заваренного чаю, уснул только под утро.

Проснувшись, подкрепился банкой тушенки, невесть какими судьбами завалявшейся в холодильнике, погрыз закаменевший сухарик и снова забрался на кушетку…

В дверь постучали настойчиво и сильно – звонок сломался года два назад, и Савин, уходя на работу, клятвенно обещал себе почти каждый день, что уж сегодня вечером он починит его обязательно.

"А вдруг Наташка!" – словно ветром сдуло Савина с постели, и он заячьим скоком заметался по комнате, запихивая подальше от глаз разбросанные вещи. Смахнул в мусорное ведро остатки завтрака и, на ходу застегивая рубаху, подошел к двери.

– Сейчас! Открываю…

– Силен поспать… Здоров. С приездом, – затопал унтами на пороге, стряхивая снег, КаВэ Мышкин.

– А-а, это ты… – разочарованно сник Савин. – Привет… Проходи.

– Что, не рад?

– Почему, рад… – вяло пожал ему руку Савин. – Как узнал?

– Земля слухом полнится… – Мышкин покопался в кармане полушубка и положил на стол большую пачку индийского чая. – По случаю приезда скромный подарок… Перекусить найдется?

– А кто его знает. Сухари, кажется, есть. И сахар.

– Подходит. У меня тут еще кое-что имеется… – вытащил из-за пазухи сверток. – Вяленый хариус… Подкрепившись, Мышкин похлопал Савина по плечу:;

– Не горюй, Боря. Все что ни есть – к лучшему.

– Ты о чем?

– Да ладно, не темни. В райотделе уже в курсе… Неплохая девка Наташка, но знать не судьба тебе с нею.

– Иди ты!.. Судьба, не судьба… Гадатель нашелся. Сам разберусь, что к чему.

– Не горячись, Боря. Поздно уже разбираться. Что, морду бить ему пойдешь? Он-то при чем?..

– Послушай, Костя, имею я право хоть в этом случае быть не милиционером, а простым человеком, мужчиной?! Да не полезу я в драку, можешь не сомневаться. Если, конечно, не придется сдачи дать… А вот с Наташкой я должен поговорить, обязательно должен!