Клетка - Каннинг Виктор - Страница 16

Впрочем, Мэттью прекрасно знал, как задобрить боссов — брось им пригоршню крошек и они довольны — самонадеянные мерзавцы, считающие, будто управляют миром, и он вращается вокруг них, а не Солнца. Их умиротворит даже такое: «Ездили в Эсториль, в гостиницу „Глобо“. Сеньорита заходила туда одна. Вышла со средних размеров бумажным свертком. Села в машину и уехала вместе с сеньором Фарли». Счастливчик этот «сеньор», если «сеньорита» ему благоволит.

Он следовал за машиной Ричарда, тоненько насвистывал сквозь зубы. В конце концов ему же поручено «обеспечить легкий контакт»! А что может быть легче, чем возобновить слежку завтра?

На виллу они вернулись уже ночью. Фабрина, домоправительница, оставила им, к удовольствию Фарли, холодный ужин. А Саре день показался столь бурным, что и есть не хотелось. Когда она вошла в просторную прихожую, прижимая сверток к груди, Фарли сказал: «На мой счет не тревожьтесь. Я поем один, — перевел взгляд с ее лица на сверток и улыбнулся. — Все понятно. Хочется поскорей подняться наверх и вскрыть его, так?»

Она кивнула с признательностью и подумала: «Догадывается ли он — наверно, да, он меня уже хорошо понимает — о моих сомнениях?» Сару преследовал образ матери — смятенной, забывавшейся, укладывающей в сверток грошовые безделушки…

— Верно, — сказала она, — именно этого мне и хочется, Ричард.

Услышав его ответ, она убедилась — Фарли ее опасения понимает. Сложив толстые губы в простоватую улыбку, он пожал плечами и произнес: «Да вы не волнуйтесь. Если в свертке окажется хлам, я не зареву. Как бы вы ни думали, я считаю, вам не за что меня благодарить. Даже за бензин на поездку в Лиссабон». Он коснулся ее щеки костяшками пальцев — так добрый дядюшка стремится развеять глупенькие страхи маленькой племянницы. Потом отвернулся, пошел на кухню и на ходу бросил: «Спокойной ночи. Приятных снов».

Груз переживаний затуманил Саре глаза на пути вверх по широкой лестнице, ведшей к портрету матери, который теперь скрывался в глубокой тени — свет горел только у входной двери.

В спальне Сара зажгла все лампы и села за маленький письменный стол у окна. Взяв дрожащими руками маникюрные ножницы, она перерезала веревки и липкую ленту на свертке. Из него выпали два других, завернутые в мягкое белое полотно. Один — длинный и плоский, второй — прямоугольный и легче первого. А между ними лежал белый незапечатанный и неподписанный конверт. Руки Сары дрожали по-прежнему, когда она вынула оттуда сложенный вчетверо лист писчей бумаги. Развернув его, увидела вверху герб виллы Лобита и сразу узнала мелкий аккуратный старомодный почерк матери. Документ, составленный, судя по дате, за неделю до ее смерти, гласил:

Сара помнила отца Ансольдо. Фабрина сказала, что он умер.

Документ подписала мать, заверили отец Ансольдо и Мелина, расписавшаяся по-девичьи. Ниже был еще абзац, который мать добавила, видимо, когда свидетели ушли:

Сара так растрогалась, что тотчас упала на колени, преклонила голову и стала молиться за мать, хотя и сама не вела праведную жизнь. Не скоро нашла она силы вернуться за столик к двум оставшимся сверткам. Тем временем взошла луна, в придорожных каштанах запел свежий ветер. Сара сидела в спальне и так же, как когда-то мать, смотрела на умытый лунным светом мир за окном. Мать любила эту виллу и обязательно возвращалась сюда после скитаний… пожить без затей и, как теперь понимала дочь, попытаться обрести покой и надежду — ей всегда их очень не хватало.

Сара медленно сняла полотно с длинного свертка. Обнажился узкий сафьяновый футляр. Она открыла его, и у нее зарябило в глазах — так засверкало его содержимое в мягком свете настольной лампы. Казалось, на волю вырвалась сама красота, столь долго томившаяся под крышкой футляра. Сара сразу узнала пояс матери, тот, с портрета на лестнице, хотя наяву видела его впервые.

Она вынула пояс из футляра, разложила на руках. Он состоял из крупных прямоугольных расписанных эмалью золотых звеньев, усыпанных алмазами и изумрудами. Пряжку, окаймленную мелкими сапфирами, с каждой стороны поддерживал пухлый купидон, а сама она представляла собой большой овальный медальон с изображением поднимавшейся из моря Венеры. По нижней кромке шли слова, написанные по-латыни: «Победит добродетель». Несколько минут Сара сидела как зачарованная, глаз не могла оторвать от пояса, чувствуя, как его вес оттягивает пальцы, поворачивала то одно звено, то другое, наслаждаясь игрой света на камнях. И наполняла ее великая радость — не только от созерцания красоты, но и от сознания, что такой пояс стоит много денег.

Наконец Сара заметила белую карточку на дне футляра. Отложив пояс, взяла ее. Вновь почерк матери, те же выцветшие чернила, что и в письме.

Во втором свертке лежала толстая, но гибкая книга в мягком, теперь выцветшем переплете из синей замши, открыть которую мешала маленькая золотая застежка. Когда Сара ее откинула, на стол выпал листок бумаги. Сара, снова узнав почерк матери, улыбнулась. Мать имела обыкновение оставлять повсюду записки слугам и друзьям, а еще памятки себе, например, положить под французские часы на каминной полке листок со словами: «Отвезти на ремонт в Лиссабон»; или — у телефона — «Если позвонит Огюст, не забыть пересказать ему бесценное замечание Мелины!» А в этой записке значилось: "Это, Сара, мой личный дневник. Я вела его от случая к случаю многие годы. Распоряжайся им, как сочтешь нужным. Дж. Б. "

Листки дневника были очень тонкие, нелинованные, на первом стояло число: 16 июня 1946 г. Аккуратный, но значительно мельче обычного, почерк матери покрывал страницы ровными строками, оставлявшими лишь крошечные поля, на которых, как заметила Сара, листая дневник, мать тончайшим пером рисовала людей, зверей и птиц, дома и церкви, ландшафты и все прочее, что, по-видимому, имело отношение к написанному рядом. Впрочем, Саре было не до дневника. Слишком уж большой груз свалился у нее с плеч. Она вложила записку обратно и замкнула застежку, решив заняться дневником позже.

Вновь подняла она золотой пояс Венеры, посмотрела, как переливается на камнях и эмали свет настольной лампы. И словно вторя ее радостному облегчению, за окном в зарослях клубничного дерева позади бассейна, чьи спокойные воды полированным серебром лежали в свете народившейся луны, завел уже знакомую песню соловей.

Глава четвертая

Окна кабинета Куинта на втором этаже выходили в маленький скверик, вымощенный красным кирпичом, который вымыли дожди и выщербили морозы. Посреди двора рос древний платан. Читая составленное Кэслейком донесение, Куинт сопел, поигрывая округлой рукоятью алебастрового пресс-папье. Стоя по другую сторону стола, — Куинт приглашал подчиненных сесть, только если разговор намечался длинный, — Кэслейк глядел на двух голубей, ворковавших на нижней ветке дерева. Самец распинался перед невзрачной самочкой. В Барнстапле его отец, ныне покойный, держал когда-то голубей — почтовых, в основном голубых турманов, и экзотических. Они вились часами над городом, забирались столь высоко, что почти исчезали из виду. Однажды ночью — Кэслейку тогда было шестнадцать — кто-то, обуреваемый завистью, забрался в голубятню к экзотическим птицам и свернул им шею. Горе отца так потрясло сына, что он дал себе слово найти и засудить разорителя. И сдержал… То был первый шаг Кэслейка на поприще сыска. Первый шаг к этому кабинету.