Никогде (Задверье) (др. перевод) - Гейман Нил - Страница 42

– И ты думаешь, дитя мое, что можно оказаться во владениях Серпентины без ее ведома? – послышался вдруг сухой шелестящий голос.

Дверь отступила назад и прижалась к стене. Ее била дрожь. В раскалывающуюся от боли голову Ричарда пришла мысль: он впервые видит Дверь в таком ужасе.

Серпентина стояла в дверях. На ней были белые кожаные сапоги и белый кожаный корсет, вокруг которого пенилось белое кружево и шелк. Казалось, это когда-то был свадебный наряд, только с тех пор кружево изорвалось и посерело. Она была выше их всех. Седые волосы, зачесанные наверх, касались притолоки. У нее было властное лицо, тонкие губы и пронзительный взгляд. Она смотрела на Дверь, и было видно, что она принимает этот страх как должное. Она давно привыкла, что ее боятся. Ей это даже нравится.

– Успокойся, – бросила Охотница Двери.

– Но это же Серпентина, одна из семи сестер[43], – прошептала Дверь.

Серпентина вежливо склонила голову и подошла к ним. Из-за ее спины показалась худая женщина с длинными черными волосами и резкими чертами лица. На ней было черное платье, утянутое в талии. Женщина молчала. Серпентина приблизилась к Охотнице.

– Когда-то очень давно Охотница мне служила, – сказала Серпентина и провела белым пальцем по карамельной щеке Охотницы – любовным, собственническим жестом. – Тебе удалось сохраниться лучше, чем мне, – проговорила она.

Охотница опустила глаза.

– Ее друзья – мои друзья, – объяснила Серпентина. – Ты Дверь?

– Да, – еле слышно ответила девушка. Во рту у нее пересохло.

Серпентина посмотрела на Ричарда. Он явно не произвел на нее впечатления.

– А ты кто такой? – холодно спросила она.

– Ричард.

– Я Серпентина, – милостиво сообщила она.

– Я так и понял, – ответил Ричард.

– Вас ждет завтрак, – сказала Серпентина, – если конечно, вы хотите прервать свой пост.

– О нет! – простонал Ричард, а Дверь промолчала.

Она по-прежнему прижималась к стене и дрожала, как осенний лист на ветру. Дверь понимала: раз Охотница притащила их сюда, значит, она уверена, что здесь им ничто не угрожает, однако страх по-прежнему ее не отпускал.

– Что на завтрак? – спросила Охотница.

Серпентина посмотрела на женщину с осиной талией.

– Что на завтрак? – повторила она вопрос Охотницы.

Женщина улыбнулась (Ричард подумал, что в жизни не видел такой ледяной улыбки) и принялась перечислять:

– Яичница-глазунья, яйца-пашот, яйца маринованные, оленина с карри, лук маринованный, сельдь маринованная, сельдь копченая, сельдь соленая, бульон грибной, свинина соленая, капуста фаршированная, рагу из баранины, холодец из телячьих ножек…

Ричард хотел было попросить ее замолчать, но не успел – его стало рвать, неудержимо и мучительно.

Ему хотелось, чтобы кто-то его утешил, сказал, что все в порядке и скоро ему станет лучше. Он хотел, чтобы кто-нибудь дал ему аспирин и стакан воды, а потом уложил в постель. Но никто не стал его утешать, а постель его осталась бесконечно далеко – в другой жизни. Ричард зачерпнул воды из ведра, умылся, прополоскал рот и, пошатываясь, пошел вслед за четырьмя женщинами завтракать.

– Передай мне холодец, – с набитым ртом попросила Охотница.

Столовая Серпентины находилась на самой крошечной платформе метро, какую Ричард когда-либо видел, – не больше двенадцати футов в длину. Почти всю ее занимал огромный обеденный стол. Он был накрыт белой камчатной скатертью, сервирован серебряной посудой и уставлен блюдами, источавшими тошнотворный запах. Хуже всего пахли маринованные перепелиные яйца.

Он весь покрылся липким потом, а глаза его словно сначала вынули, а потом неправильно вставили в глазницы. Голова болела, как будто во сне его череп подменили на другой – раза в три меньше. В нескольких футах от них прошел поезд. Ветер взметнул скатерть. От грохота боль сделалась невыносимой, словно по мозгу полоснули раскаленным лезвием. Он застонал.

– Вижу, твой герой не умеет пить, – равнодушно заметила Серпентина.

– Он не мой герой, – возразила Дверь.

– Нет, дитя мое, меня не обманешь. У меня глаз наметанный. Героя сразу видно – у него особенный взгляд. – Серпентина повернулась к женщине в черном, выполнявшей, очевидно, функцию экономки. – Восстановительный напиток для джентльмена.

Женщина холодно улыбнулась и вышла.

Дверь переложила несколько грибов на свою тарелку.

– Мы благодарны вам за помощь, леди Серпентина, – промолвила она.

Серпентина фыркнула.

– Просто Серпентина. У меня нет времени на глупые титулы и вымышленные регалии. Так ты старшая дочь Портико?

– Да.

Серпентина обмакнула пальцы в соленый соус, в котором плавали крошечные угри, облизнула их и важно кивнула.

– У меня никогда не было времени на твоего отца. Вся это чушь про объединение Нижнего Лондона. Чепуха, бред. Глупец! Ищет неприятности на свою голову. Последний раз, когда мы с ним виделись, я пообещала превратить его в ужа, если он еще раз ко мне явится. – Она посмотрела на Дверь. – Как он, кстати?

– Умер.

Серпентина удовлетворенно кивнула.

– Вот видишь. Как и следовало ожидать.

Дверь промолчала.

Серпентина покопалась в своих волосах, что-то поймала там, поглядела, что это, раздавила пальцами и бросила на платформу. Затем повернулась к Охотнице, которая управлялась с горкой маринованных селедок.

– Охотишься на Зверя? – спросила Серпентина. Охотница кивнула, не переставая жевать. – Тогда тебе понадобится копье.

Женщина с осиной талией появилась перед Ричардом с подносом в руках. На подносе стояла рюмка с изумрудно-зеленым напитком. Ричард покосился на рюмку и вопросительно посмотрел на Дверь.

– Что вы ему налили? – спросила девушка.

– Это не яд, – ответила Серпентина с ледяной улыбкой. – Вы же гости.

Ричард залпом осушил рюмку. Напиток пах мятой, чабрецом и морозным зимним утром. Он почувствовал, как жидкость сбегает в желудок, и приготовился сдержать рвоту. Сделал глубокий вдох и вдруг с удивлением обнаружил, что голова прошла и ему страшно хочется есть.

Старина Бейли был не мастак рассказывать анекдоты, но рассказывать их любил. В его устах они превращались в бесконечные нудные истории, оканчивающиеся каким-нибудь жалким каламбуром, если только старина Бейли не забывал его, пока добирался до финала. Слушали его анекдоты только птицы в клетках. Пернатые – особенно грачи – воспринимали эти анекдоты, как глубокие философские притчи о сути человеческой натуры, а потому время от времени сами просили старину Бейли рассказать анекдот.

– Ладно-ладно, – говаривал старина Бейли. – Скажете, если уже слышали. Один человек заходит в бар. Нет, не человек. Точно, в этом вся и штука. Пардон. Заходит в бар лошадь… Нет, обрывок каната. Три обрывка. Вот именно. Три обрывка заходят в бар…

Большой грач вопросительно каркнул. Старина Бейли потер подбородок и пожал плечами.

– Говорю как слышал. Не знаю, это же анекдот. В анекдоте они умеют ходить. Один обрывок просит бармена налить ему стаканчик – ну, и его приятелям тоже. А бармен и говорит, мол, мы тут обрывкам каната не наливаем. Вообще никогда не наливаем обрывкам каната. Так вот. Ну, тот идет к остальным, так, мол, и так, обрывкам тут не наливают. Это же шутка. Тогда идет другой обрывок. Бармен ему отвечает, мол, мы таких не обслуживаем. Тогда третий берет и привязывается к двум остальным. Ну, и заказывает выпивку.

Большой грач что-то уточнил:

– Верно, выпивку, три порции, – согласился старина Бейли, – …А бармен говорит: «Слушай, ты что, один из этих обрывков?», а тот ему: «Ну уж нет. Я просто узел». А бармен: «Понял-понял, ты два узла в час!» Такой вот анекдот. Очень, очень смешной.

Скворцы вежливо закаркали. Грачи покивали и склонили головы набок. Самый старый грач каркнул.

– Что? Еще один? Ну, знаете, что я вам, кладезь анекдотов? – проворчал старина Бейли. – Дайте-ка подумать…