Дворец грез - Гейдж Паулина - Страница 118

Я аккуратно перечислила людей, которые втайне презирали меня: Гуи, прорицатель; Паибекаман, главный управляющий; Мерсура, первый советник; Панаук, царский писец гарема. Тут я увидела, как рука писца, что записывал мою диктовку, запнулась, но потом он продолжил работу. Пенту, писец Обители Жизни; генерал Банемус и его сестра госпожа Гунро; генерал Паис… Теперь пришла моя очередь сомневаться. Мне нравился генерал Паис. Он флиртовал со мной, он считал меня привлекательной. Он был добр ко мне. О Ту, ну и дура же ты, безжалостно сказала я себе. Он, как и все, использовал тебя. И если бы он мог, он использовал не только твой разум, а и твое тело. И я спокойно произнесла его имя.

Я не стала перечислять слуг, хотя у меня и чесался язык, когда я подумала о Дисенк. Она несколько лет жила рядом со мной день за днем и час за часом. Я делила с ней свои надежды и огорчения. Она приучила меня доверять ей и полагаться на нее, считать ее своей подругой, все это время она, всего лишь личная служанка, свысока глядя на меня, задрав свой маленький носик, и презирала меня, мои крестьянские корни, мое неумение вести себя в обществе, и обсуждала с моим учителем, как лучше управлять мной.

Я быстро закончила свою диктовку обычными формальными фразами, перечитала то, что записал писец, чтобы удостовериться, что он честно воспроизвел каждое мое слово, и запечатала послание иероглифом «надеюсь», прижав воск своей рукой так, чтобы было очень трудно потом подделать, если кто-то попытается прочитать свиток прежде фараона.

— Я не знаю, кому ты служишь, — сказала я писцу, когда он закрыл свой пенал, чернила и собрался уходить, — но заклинаю тебя, пойди к личному писцу фараона Техути и отдай этот свиток прямо ему в руки. Он предназначен не для царевича, а лично для царя. Как ты слышал, он не содержит ничего, что оскорбило или оклеветало бы царевича. Поэтому нет нужды в том, чтобы он вообще видел его, хотя, конечно, ты должен сказать ему, что ты исполнил свои обязанности и записал мою диктовку. Я благодарю тебя.

Один шаг, пусть самый маленький, но направленный на то, чтобы как-то смягчить тяжелое положение, значительно улучшил мое настроение, и в следующие несколько минут я пыталась убедить своих стражников, чтобы они позволили мне сделать несколько упражнений на земле рядом с каморкой. Но они категорически отказались, и тогда я вернулась на кровать, попила воды, зажгла от лампы несколько крупинок благовония в своей курильнице, прочитала свои обычные молитвы Вепвавету и стала ждать.

День клонился к вечеру. Стражники сменились. Самое жаркое время дня я проспала, попыталась поиграть сама с собой в собаку и шакала, а потом на меня снова обрушился приступ удушья, который начался внезапно, и я припала к земле у кровати, отчаянно пытаясь вдохнуть воздуха в легкие. Я представляла, что я кинулась к двери, колотила по ней, вопила, чтобы меня выпустили, но в реальности я лишь зажмурилась, силясь восстановить дыхание. В конце концов странный приступ миновал, но я со страхом ждала, что он может повторится.

На закате вернулась моя девушка с едой и вином  и поставила поднос на стол, ее движения стали более уверенными, она стала привыкать к своим обязанностям. Я с отвращением припомнила наставления, которые вынуждена была  выслушивать от Дисенк, когда только вошла в дом Мастера, как я сидела за столом в своей комнате, а она показывала мне как правильно есть, пить, как себя правильно вести. Я попросила служанку поесть со мной, потому что мне было одиноко, и она разделила со мной трапезу, сознавая свою неловкость. Я грустно подумала, что была для нее титулованной госпожой, знатной дамой. Она еще не знала, что я крестьянка. Интересно, забыла бы она свой трепет передо мной, если бы узнала правду?

Когда на землю упала темнота, я была рада, что у меня есть лампа. Часами я лежала, глядя на ее отблески, и слушала тишину, почти абсолютную из-за толстых стен, сквозь которые не проникали звуки. Временами я вспоминала, где я, внезапно осознавая, что мои мысли унеслись к далеким полям, и я не знала, спала я или нет. Я снова пыталась молиться, но каждое слово, с которым я обращалась к богу, я уже произносила раньше. Мольбы казались старыми и избитыми в моих устах, и в конце концов я отпустила свои мысли.

Все свершилось через два дня. Свежевымытая и одетая, я ждала, пока девушка принесет мне утреннюю еду, когда дверь снова открылась и в тесную каморку гуськом пошли четверо судей. С ними был царский вестник, и поверх его белого одеяния была тонкая синяя накидка. Цвет траура. Цвет смерти.

У меня внутри все перевернулось. О боги, подумала я с ужасом, вставая им навстречу. О боги, нет. Нет! В панике я вглядывалась в их лица. Они не смотрели на меня, только вестник бросил невозмутимый взгляд и развернул свиток. Я не хотела слышать его слова. На мгновение я перестала владеть собой, в приступе дикого ужаса закрыла уши руками, затрясла головой и страшно закричала, но они оставались бесстрастными, истерика прошла. Вестник откашлялся.

— Ту из Асвата, — начал он. — Твое дело рассмотрено судом, и ты признана виновной в убийстве наложницы Хентмиры и в исключительном богохульстве против божественного Рамзеса Усер-Маат-Ра Мери-Амона. Таков приговор суда. Ты лишаешься титула. Твое имущество будет разделено между женщинами гарема. Поместье в Фаюме, пожалованное тебе царем, возвращается ему и становится землями хато. Ты будешь оставаться в этой келье без пищи и питья, пока не умрешь, но фараон милосерден. Он позволит тебе выбрать любой способ расстаться с жизнью, какой ты пожелаешь.

«Выбрать… пожелаешь…» Это были слова жизни, слова любви. Значение других слов проникало в мое сознание гораздо медленнее.

«…пока не умрешь…»

«…расстаться с жизнью…»

Я попыталась представить это и не смогла.

— Но я представила прошение на рассмотрение фараона! — громко запротестовала я. — Разве он не читал его?

— Он прочел его, — ответил вестник. — В своей божественной мудрости он принял решение не вступаться за тебя и никоим образом не вмешиваться в дело правосудия.

— Это обман! — воскликнула я. — Рамзес никогда не позволит мне умереть! — Я выхватила свиток из рук вестника и впилась взглядом в подпись под приговором. Без сомнения, это была подпись царя, сделанная теперь уверенной рукой, холодной и беспристрастной. Он подписал мой смертный приговор. — Но что будет с моим сыном, нашим, его ребенком? — выкрикнула я. — Как мой маленький Пентауру?

Ловким, но учтивым движением вестник выхватил у меня свиток.

— Фараон отказался признать отцовство твоего сына. Он больше не несет ответственности за мальчика, который будет передан в семью торговца в Пи-Рамзесе и будет воспитываться как один из его родных сыновей.

— Я не могу забрать его с собой? — глупо спросила я, не осознавая, что говорю, и впервые увидела жалость в глазах вестника.

— Я не думаю, что ты пожелаешь, чтобы твой сын отправился вместе с тобой, Ту, — ответил он.

При этих словах на меня обрушилось полное осознание своей участи. Вскрикнув, я рухнула на пол и закрыла лицо руками. Смутно я слышала, как открылась дверь. Кто-то сказал: «Нет. Унеси еду. Она больше не будет ни пить, ни есть». Судьи, по-прежнему не проронив ни слова, вышли.

Грубые руки подняли меня и оттолкнули в угол. Слуги уже сдирали с кровати белье и швыряли мои тонкие льняные простыни под ноги стражникам. Остальные сваливали в сундуки мои платья, сандалии, парики и драгоценности, даже мои лампы, Я смотрела, как мою врачебную сумку бросили в общую свалку. Содрали ковер, подняв облако пыли. Слуга наклонился забрать лампу со стола, но я бросилась к нему:

— Нет, не трогай эту лампу! Я не хочу умирать в темноте! Я и ночи не вынесу без света! Пожалуйста!

Но он оттолкнул меня, и лампа вылетела из каморки следом за моими вещами.

Они забрали даже подаренную отцом кедровую шкатулку. К тому времени, как дверь закрылась за ними, каморка была пуста. Они содрали сандалии с моих ног, сорвали ленты с головы и вместо платья из тонкого льна, что было надето на мне, оставили грубую сорочку с куском бечевки вместо пояса. Я едва ли почувствовала стыд от своей наготы, когда с меня равнодушно сорвали платье. Только Вепвавет остался стоять на столе возле оголенной кровати, глядя на меня немигающим задумчивым взглядом.