Грязное мамбо, или Потрошители - Гарсия Эрик - Страница 30

Мы проговорили часа два о внешнем мире, о частых авариях на перекрестке внизу, о том, что отель разваливается на глазах, о фильмах, музыке, искусстве и друзьях — о чем угодно, лишь бы не о себе, а потом я извинился и пошел в работающий туалет. Вернувшись в пентхаус, я обнаружил, что Бонни исчезла.

У меня слабость к женщинам, которые исчезают. Чем больше они меня сторонятся, тем сильнее я хочу их возвращения и взволнован перспективой увидеть. Мой идеал — цыганка из бродячего цирка, без дома и роду-племени, которая обожает исчезать в бархатном ящике фокусника, дилетантски имитируя собственную смерть, и по меньшей мере трижды арестовывалась за подделку удостоверения личности, однако всякий раз каким-то чудом сбегала из тюрем строгого режима, куда ее сажали.

Наверное, можно поместить это описание в раздел частных объявлений, но, боюсь, столь идеальная женщина никогда не придет ко мне на свидание.

У Бет тоже была привычка исчезать, но тогда, по каким бы увеселениям она ни порхала, мое молодое воображение сразу рисовало фантастические картины. Если она упоминала в письме, что едет на уик-энд в Тихуану, я немедленно представлял ее на местном ослином шоу[17] — как она тянет к себе на эстраду десяток парней по сто песо за палку. Если она писала, что собирается навестить мамочку, у меня немедленно возникала уверенность, что «мамочка» — кодовое обозначение нового бойфренда, и несколько дней для меня Бет не болтала с подружками и не бегала по магазинам, а лежала ничком в кровати какого-нибудь незнакомца, который яростно брал ее сзади.

Я отправлял открытку за открыткой, простые маленькие послания с ясным подтекстом. Я хотел получать от нее больше писем, больше сведений, что угодно, лишь бы ее почерком и с ее подписью внизу. Я жаждал иметь весточки шесть, семь раз в день. Мечтал, чтобы в нашей части наняли второго курьера — справляться с ворохом писем, которые приходили бы мне от обожаемой жены. Я желал погрести почтовую службу США под двадцатифунтовой грудой корреспонденции. Если Бет целый день будет писать письма, рассуждал я, у нее не останется времени на секс.

На каждые десять выведенных мною букв я получал в ответ одну. Я увеличил пропорцию в два раза, затем в три, но чем чаще посылал открытки, тем меньше писала Бет. Смею заверить, что за шесть первых месяцев в пустыне я нацарапал и отослал около трехсот открыток и писем любимой женушке в Сан-Диего.

Получил восемнадцать.

Однажды вечером, в приступе бессильной ярости и язвительной ревности, подогретой парами виски, я настрочил то, что стало бы моей последней открыткой, даже будь у меня команда лучших адвокатов.

Я, конечно, подставился как дурак. Ответ в тот раз пришел быстро:

К открытке были пришпилены бумаги о разводе.

Но пока продолжалось обучение танковым премудростям, я продолжал вкалывать, находясь под властью иллюзии, что мои письма домой служат благой цели — удерживают Бет в рамках, и настроение у меня от ежедневной эпистолярной практики было хорошее. Тиг и остальное военное начальство быстро поняли, что танки я вожу как бог, а со стрельбой только позорюсь, поэтому меня назначили вечным водителем и посылали на маневры с разными стрелками, чтобы посмотреть, с кем я эффективнее сработаюсь.

Однажды они посадили за моей спиной Гарольда, и, хотя я был рад компании, трения начались с самого начала.

— Бери левее, — кричал он сзади. — Я не могу целиться, когда ты едешь направо!

— Не могу я левее, — проорал я, перекрывая грохот шеститонной машинерии; нам еще не выдали шлемофоны, которые, кстати, чаще ломались, чем работали, поэтому ор в танках всегда служил наилучшим способом общения. — Там овраг слева.

— Тогда поверни, — велел он. — Поверни, я сказал!

Я нарочно поворачивал не в том направлении, чтобы показать Хенненсону, кто здесь главный.

Иногда я гадаю — может, не будь я таким упрямым козлом, Гарольд остался бы в живых. Если бы я шел навстречу и прислушивался к его приказам, его могли назначить в мой танк, а не в тот, где он погиб.

Нет, скорее всего Гарольд вскоре довел бы меня до ручки, и я на полном ходу погнал бы танк к обрыву ближайшей песчаной дюны.

По выходным нас, сук этаких, отсылали обратно на базу, видимо, не в силах больше слышать, как нам спится в креслах управления. Мы встречались со старыми приятелями, сутками колесили по итальянской провинции и пытались излагать свою концепцию создания мира. Разумеется, после бурных дебатов каждый оставался при своем мнении и поступал по-старому.

На фоне общей массы танкистов, относившихся к своему назначению более или менее спокойно, Джейк Фрейволд выделялся сияющей от счастья физиономией. Из тощего нью-йоркского остряка-самоучки он превратился в положительного раздобревшего солдата и с той же готовностью рассказывал про основной боевой порядок, как раньше отпускал сальность. Порой он делал и то и другое в одном предложении. Начальство заметило его рвение и способности и подкинуло дополнительные обязанности в разведывательном взводе.

— Разведка — это круто, — сказал он мне однажды вечером, когда мы пили дешевое красное вино. — Совсем как в кино, только больше.

— Больше чего? — спросил я.

— Всего. Оружия. Тактики. В общем, там классно.

Я потребовал подробностей о профессии, казавшейся хрен знает насколько интереснее, чем танки, но Джейк был сдержан насчет всего, связанного с разведкой.

— Совершенно секретно, приятель, — заявил он, ставя мне новый стакан вина запить огорчение. — Я тебе так скажу: если мы оба выберемся отсюда живыми и будем общаться спустя десять лет, я поведаю тебе о разведке все, что спросишь, о'кей?

Так мы и порешили, скрепив уговор торжественным рукопожатием.

Это было четырнадцатого октября. Ровно через десять лет после того дня я напряг кое-какие свои связи в союзе, чтобы именно нам с Джейком поручили изъятие желудочно-кишечного тракта (целиком) у экс-футболиста в Милуоки. Месяц выдался напряженным, работы было невпроворот, и мы не виделись две недели, поэтому вначале поболтали, сообщив друг другу о последних успехах и заказах. В то время я был женат на Мелинде, и Джейк обожал безжалостно прохаживаться на мой счет за то, что я снова впряг своего коня в еле ползущую повозку.

Я подождал, пока мы стабилизировали клиента — шесть футов шесть дюймов ростом, двести восемьдесят фунтов весом — слава Богу, при нас имелся запас тазеров, потому что этот великан не моргнув глазом принял на грудь больше электричества, чем нужно рождественской елке в Белом доме, — и приступили к неаппетитному процессу изъятия, и я напомнил Джейку о важной дате.

— Как, неужели десять лет прошло? И ты все время ждал и помнил… — Он покрутил головой, пораженный больше моей памятью, чем мгновенно пролетевшим временем.

— Ровно десять лет, — подтвердил я, прилагая все усилия, чтобы аккуратно отсоединить катетер алюминиевого пищевода футболиста: мне не хотелось поцарапать искорган или вместе с ЖКТ принести союзу то, что им не принадлежало. — Да, я ждал все это время, гадая, каких чудес ты натворил или не натворил в тылу врага. Так что давай выкладывай: что такое разведка?

Джейк положил скальпель, пристроив его на гладком бледном лбу распластанного клиента, и тот медленно покачивался.

— Тогда мне казалось, что это прикольно. Я думал, это опасно, волнующе — тайком пробираться через неприятельские позиции, преграждать доступ к объектам, определять противника — все, о чем мечтает каждый пацан, не имея, как правило, возможности воплотить мечту в жизнь… Но по сравнению с союзом, — искренне вырвалось у Джейка, — разведка — просто бухгалтерия.