Консул - Воскресенская Зоя Ивановна - Страница 9

— Большевики там тоже были, — сказал Ярков, — но мало их осталось. Лучшие матросы — краса и гордость Балтийского флота — ушли на фронты гражданской войны. В начале 1921 года на борьбу с белополяками и Врангелем из Кронштадта ушло добровольцами двенадцать тысяч моряков. Известно вам это? Их заменил всякий сброд.

— Вы хорошо знаете историю, — заметил Петраков.

— Усвоил в свое время, — ответил Ярков. — Рассказывайте дальше.

— Да, большевики тоже были. В январе 1921 года на линкор пришел служить большевик Нагнибеда. Из Петрограда его прислали. Стал наводить порядок. В экипаже многие матросы организовались вокруг него. А я опять записался в партию эсеров и был у них на линкоре вроде вожака. Задумали мы тогда устроить Советскую власть без коммунистов, без комиссаров. Вижу, мои ребята все больше на сторону Нагнибеды склоняются. А тут на линкоре объявился бывший командующий артиллерией Кронштадта генерал Козловский. "Что ж, — говорит он мне, — вы зеваете, ждете, когда Нагнибеда вас прикончит?" Написали мы вместе с ним резолюцию с требованием о переизбрании Советов без коммунистов. Козловский посоветовал большевиков запереть в корабельную тюрьму, чтобы не мешали. Первым делом мы посадили под замок Нагнибеду и всех его сподвижников. На собрании анархисты и другие всякие примкнули к нам. Приняли мы резолюцию. Генерал Козловский отправился на линкор "Севастополь", и там тоже большинство матросов проголосовало за эту резолюцию. Два линкора. Это уже сила. Закружилась у нас голова от успеха. Первого марта собрали на Якорной площади тысяч пятнадцать матросов. Приехал Михаил Иванович Калинин, но его не допустили к матросам. Трибуну захватили наши. Приняли резолюцию против коммунистов. Провозгласили новую власть. Избрали революционный комитет.

— Без коммунистов? — спросил Ярков.

— Конечно. Большевики и сочувствующие им сидели в морской следственной тюрьме и в корабельных трюмах.

— Кого же избрали в ваш революционный комитет?

— Комитет вроде бы революционный, вроде бы народный, ни одного офицера в нем, все рядовой состав. Но сейчас-то я понимаю, что это была только ширма. Фактически власть оказалась в руках царских адмиралов и генералов во главе с Козловским… Мы были уверены, что вся Россия поддержит нас, чувствовали себя хозяевами страны. За Кронштадт были спокойны. К нему не подступиться. На крепостных стенах и линкорах было сто сорок орудий, сотня пулеметов, мины, гранаты. Ружей и боеприпасов вдосталь. А за стенами Кронштадта ледовое поле: просматривалось и простреливалось насквозь. И в Петрограде не было сил, чтобы сокрушить нас. Там осталась едва четверть населения. Рабочие голодали…

— Рабочие Питера отбивали от врагов Республику, они ушли на фронты. Да… Настоящего, революционного пролетариата в Петрограде почти не было, — заметил Ярков и спросил: — А вы, мятежники, не голодали?

— Нет, — ответил Петраков. — Продовольствие нам подвозили из Финляндии.

— Рабочие? — не без иронии спросил Ярков.

— Ну что вы! Финские рабочие сами пухли от голода. Французские, английские, германские капиталисты подбрасывали. Первого марта мы объявили по радио о нашей победе.

— А французские газеты поспешили сообщить о восстании в Кронштадте еще 13 февраля, — добавил консул. — Стало быть, французские империалисты вкупе с английскими и русскими генералами давно готовили этот мятеж. Они же и подкармливали вас.

— Да. Обо всем этом я узнал позже. Седьмого марта на лед против Кронштадта вышли красноармейские отряды под командованием Тухачевского, но не выдержали огня кронштадтской артиллерии. Козловский ходил гоголем. "Не раскусить большевикам нашего орешка, не по зубам он им", — любил говорить он. Мы совсем ошалели. Генерал вполне вел себя как слуга революционного комитета: "Разрешите доложить", — обращался он к рядовым матросам, членам комитета, "извольте утвердить", "прошу рассмотреть мой план". Мы ему все "разрешали", "утверждали", ходили с ним в обнимку, почитали его за нашего отца и слугу народа. Но 16 марта все перевернулось. Днем Кронштадт начала обстреливать артиллерия. Кронштадт отвечал. Артдуэль продолжалась до ночи. К утру 17 марта один полк…

— Под командованием Фабрициуса, — уточнил консул, — ворвался в Кронштадт. Все бойцы, в белых халатах, ползком пробирались по льду, а Фабрициус, в черной бурке, шел впереди. Вокруг него от пуль и осколков снарядов взвихривался снег, а он шел, как заколдованный, во весь рост.

— Да, да. Я наблюдал за ним в бинокль, и, поверите, меня била лихорадка, — продолжал Петраков. — Я видел, как снаряды взламывали лед и люди в белых халатах исчезали в черной бездне, а лавина бойцов обходила полыньи, рвалась вперед. Какая-то сверхъестественная сила двигала этими людьми…

— Это были коммунисты и комсомольцы. — Ярков встал и стал шагать по кабинету. — Это все, что вы хотели сказать? — спросил он Петракова, который вскочил со стула и стоял навытяжку.

— Конец известен, — сказал Петраков. — Бойцы Ворошилова сбили замки с тюремных дверей, выпустили большевиков на свободу. Многие наши бросили оружие и стали сдаваться в плен, а мы подались в Финляндию.

— И это все? — повторил консул.

— Что касается мятежа, я рассказал все, что знал и видел, — недоуменно пожал плечами Петраков, — но вы, господин консул, знаете все лучше меня.

— Забыли одну существенную деталь. Прежде чем покинуть линкор, вы со своими сообщниками вскрыли пороховые погреба под орудийными башнями и заложили в картузы с порохом адские машины с часовым механизмом.

— Да, — сник Петраков, — и это вы знаете?

— Это стало уже достоянием истории. Но я ждал, что вы расскажете об этом сами. Вы же хотели как на исповеди?.. Садитесь, садитесь.

— Забыл, забыл. Я делал это по приказу генерала Козловского. Он получил эти механизмы из Финляндии от немцев.

Петраков сидел на стуле согнувшись пополам и потирал виски.

— Что я еще забыл сказать? Да, я избил Нагнибеду, когда заталкивал его в тюремную камеру, ударил его рукояткой нагана по голове, а он выбил мне два зуба.

Ярков вдруг рассмеялся.

— Итак, расквитались?.. А что вы делали здесь, в эмиграции?

— Сначала мы организовывали какие-то союзы, братства, землячества, но все они распадались. Гражданская война в России закончилась. Надежды на возвращение, на изменение советского строя постепенно угасали. Я отошел от политики, освоил нехитрое дело маляра и с тех пор зарабатываю себе на существование честным путем. Именно существую, а не живу. И ничего впереди мне не светит. Два года назад женился на финке. Мартой ее зовут. Ее отец похоронен в братской могиле финских революционеров. Поэтому понятно, на чьей она стороне. Она убедила меня подать заявление о приеме в советское гражданство и рассказать в консульстве всю правду о себе. Марта хочет, чтобы у нашего ребенка был советский паспорт. Но будет ли он? — тяжело вздохнул Петраков. — Сейчас послушал себя со стороны, и нет мне прощения. Узнай об этом Нагнибеда, он бы первый подал голос против моего приема в советское гражданство. Такое не забывается.

— Вы разве не усвоили до сих пор, что большевики не мстительны? — сказал Ярков. — Это не наше оружие. Если человек идет к нам с честными намерениями, мы никогда его не оттолкнем. И вопрос о вашем гражданстве будут решать не я и не Нагнибеда, а Президиум Верховного Совета СССР. Пишите заявление и подробную автобиографию.

Оба встали.

— Спасибо, господин консул, за откровенный разговор. Что бы ни случилось, но после этой исповеди я чувствую себя свободнее, чище. И, кстати, вам не приходилось встречать Нагнибеду?

— Нет, не приходилось, — сухо ответил Ярков.

Петраков ушел.

Ярков снял дымчатые очки, положил их на стол, зажмурил глаза. "Не узнал, — подумал он. — Конечно, я был тогда кудрявый, молодой, а сейчас лысый. Был Нагнибеда. Стал Ярковым. Не хотел носить отцовскую горестную фамилию, сменил ее на материнскую. Вот, действительно, тесен мир! Надо же встретиться…" — И воспоминания нахлынули и воскресили прошлое.