Девочка в бурном море. Часть 2. Домой! - Воскресенская Зоя Ивановна - Страница 24

«Шлюпка номер четыре, по борту налево или шлюпка номер два», — повторяла Антошка. Скинула башмаки и шубу, вся превратилась в слух, сжалась, как пружина, ждала удара торпеды, взрыва. Сердце бешено колотилось. Девочка чувствовала себя как в мышеловке, хотелось быть рядом с мамой, прижаться к ней.

Антошка взяла в руки синюю коробку, похожую на толстую книгу. На обложке небольшая картинка: красивая, золотоволосая, гордая женщина в пурпурной тоге сидит в кресле; у ее ног, обутых в сандалии, огромный леопард покорно положил ей голову на колени, и женщина гладит хищника по голове, как домашнюю кошку.

«Клеопатра — знаменитая египетская царица», — поняла Антошка. Ну что ж, она, Антошка, тоже могла бы погладить леопарда по голове, — это не так страшно, как сидеть одной в кают-компании и ждать, когда попадет торпеда в корабль и тебе нужно бежать в шлюпку номер четыре. «А если я ошибусь, — подумала Антошка, — и не пойму, куда попала торпеда — в наш корабль или в соседний? Тогда что? Все равно побегу в шлюпку номер четыре», — решила она и стала рассматривать деревянные, замысловато вырезанные кусочки фанеры, похожие на печенье. Это были части мозаики, кубики для взрослых, из которых надо было сложить картинку, изображенную на коробке.

Не так-то легко это было сделать.

Взрыв!

Торпеда? Нет, кажется, глубинная бомба. Антошка прислушалась: машины мерно рокотали.

Пикквик дрожал мелкой дрожью. Антошка закутала его в шубу. Почему так долго нет мамы? Опять операция?

Вот сейчас, с минуты на минуту, грохнет взрыв, корабль разломится, и Антошка пойдет ко дну. Брр… Она поджала под себя ноги. Вспомнила картину «Княжна Тараканова». Красивая женщина прижалась спиной к стене, стоит на кровати, а кровать захлестывает вода, и по ногам бегают крысы. Может быть, на этом корабле тоже крысы? Но Антошке не нужно будет стоять и ждать, пока ее зальет вода; она выбежит в коридор, повернет направо, потом налево и там сядет в шлюпку номер четыре. Но шлюпка висит высоко над бортом. Как же в нее забраться? Может быть, поставят лестницу? А кто поставит? Успеет ли мама?

Нет, Антошка и мама не могут погибнуть. Как это — погибнуть и ничего не чувствовать? А как же будет идти жизнь на земле без Антошки? Это невозможно. Погибнуть и не увидеть папу? Это тоже невозможно.

Но как же страшно одной! Мозаика не складывалась. На столе лежали разбросанные карты, улыбались жеманно дамы, сросшиеся по талии одна с другой.

Взрывы, взрывы, взрывы, то совсем близкие, и тогда по кузову парохода словно ударяли стальной кувалдой, то далекие, глухие, но и от них мигало электричество, звенели на столе стаканы.

Сколько же глубинных бомб сбросили? Наверно, все подводные лодки уже потопили. Иллюминатор задраен, а то хорошо бы взглянуть, что творится на море. Но сейчас темно, все равно ничего не увидишь.

Темно! Только сейчас Антошка поняла, что ей придется тонуть в черной ночи, в сплошной темноте. И стало так страшно, что она поспешно сунула ноги в башмаки, накинула на плечи шубу и решила идти разыскивать маму. Пусть ее ругают, она больше не может сидеть одна. Прижав Пикквика, побежала к двери. И как это она могла сидеть столько времени одна? У дверей путь ей преградил матрос в обледеневшем брезентовом плаще. Он держал в руках большой сверток, перевязанный поперек шерстяным шарфом.

— Вот, мисс, капитан приказал. — Матрос протянул девочке свою ношу.

Антошка едва не уронила: сверток был тяжелый и холодный. Ей показалось, что в нем что-то шевелится.

— Что это?

Но матрос уже ушел.

Антошка положила сверток на диван и принялась разматывать шарф, развернула куртку, моряцкую тельняшку, и вдруг перед ней предстало синеватое лицо ребенка, искаженное болезненной судорогой. Ребенок! Живой? Умирает? Синева, судороги — это смерть?

Антошка в отчаянии закричала:

— Мама! Мамочка!

Что делать?

Сорвала с себя свитер, завернула в него малыша, терла его холодные ручки, жарко дышала в лицо, но ребенок не открывал глаз. Лежал скрючившись, вздрагивая всем телом.

— Открой глазки! Открой глазки! — умоляла его Антошка, стоя перед диваном на коленях. — Скажи что-нибудь! Заплачь! Ну, открой глазки!

Антошка, подсунув руки под ребенка, уткнулась в него головой и горько расплакалась. На ее руках умирал малыш. Как отвратить смерть?

Девочка распахнула дверь в коридор, и в глухие звуки моря и далеких взрывов ворвался отчаянный девчоночий крик:

— Мама! Ма-а-ма-а-а!

Кто-то услышал это слово «мама», понятное на всех языках. На корабле была только одна мама. Позвали ее или она сама услышала этот призыв о помощи, но Елизавета Карповна прибежала — в белом халате и шапочке, с марлевой повязкой на рту.

— Мамочка, он умирает, спаси его! — рыдала Антошка. — Спаси его.

Елизавета Карповна развернула ребенка, похлопала его по щечкам, стала сводить и разводить на груди его посиневшие, скрюченные ручки.

— Включи чайник… Достань из буфета салфетки… Сделай сладкий чай! — отдавала она короткие приказания дочери, массируя тем временем ребенка, отогревая его, прислушиваясь к биению его сердца.

Антошка подавала смоченные горячей водой салфетки, переливала ложечкой в стакане чай, чтобы остудить его. Не сводила глаз с матери, веря, что мама сумеет отогнать смерть.

Ребенок словно оттаивал в горячих руках Елизаветы Карповны, его скрюченные ручки выпрямлялись. Он вздохнул, всхлипнул и разразился громким плачем, а мама счастливо рассмеялась, прильнув к ребенку губами.

— Плачь, плачь, мой дорогой малыш, — приговаривала она.

Елизавета Карповна словно только сейчас заметила Антошку.

— Теперь, дочка, все зависит от тебя. Не позволяй ему спать. Давай понемножку теплого чая и старайся развеселить его. Он смертельно напуган. Если он улыбнется, считай, что малыш спасен. А я пошла.

Елизавета Карповна сделала несколько неуверенных шагов, потом быстро повернулась, порывисто обняла Антошку, поцеловала ее в щеки, в лоб… Губы у мамы были горячие, нежные. Эти поцелуи разжалобили Антошку, ей хотелось и плакать и крепко прижаться к матери.

— Ты должна развеселить его. Будь умницей. — Елизавета Карповна мягко отстранила дочь и ушла.

ДЖОННИ

Взрыв… Ноги Антошки метнулись было на диван и снова приросли к полу. Перед ней лежал на диване малыш, и его надо было развеселить, а он безудержно кричал и совершенно захлебывался при каждом взрыве глубинной бомбы.

Антошка подносила ему в блюдечке сладкий чай — он мотал головой; она рассказывала ему сказку: «Жили-были дед и баба, и была у них курочка Ряба…» — самую любимую сказку детства, но малыш не желал слушать. Антошка умоляла его улыбнуться, спрашивала, как зовут, — он ни на что не реагировал.

Взяла его на руки и стала тихо покачивать и напевать:

Но ухали бомбы, скрипели переборки, и, конечно, мышка не спала за печкой, и малыш не хотел открывать глаза, а плотно сомкнутые веки выжимали слезы.

Антошка завела патефон. Марлен Дитрих запела: «Джонни… Джонни…» Мальчуган вдруг открыл глаза и стал озираться.

— Тебя зовут Джонни? Да? — просияла Антошка. — Ты английский мальчик? Джонни — маленький бэби?

На минуту мальчуган перестал плакать, а потом, вглядевшись в лицо девочки и не найдя в нем знакомых черт матери, опять закричал, стараясь вырваться из ее рук.

Пикквик давно уже повизгивал, приподнимался на задние лапы, обнюхивал розовую маленькую пятку и пытался ее лизнуть, но малыш несколько раз угодил Пикквику в нос, на что щенок ужасно обиделся и, сев у дивана, сердито заворчал.

Антошка опять поднесла блюдечко, предлагая попробовать чаю. Сладкая капля попала на губы ребенка — он лизнул языком, проглотил каплю, потянулся сам губами к блюдечку и стал жадно пить.