Где твой дом? - Воронкова Любовь Федоровна - Страница 1

Любовь Федоровна Воронкова

Где твой дом?

Директор произносит речь

Арсеньев взял список, лежавший на его письменном столе. Вот они — их молодежь, их ребята и девушки, нынче равноправно вступающие в жизнь. Взрослые. Совершеннолетние.

Он еще раз пробежал глазами список.

…Руфа Колокольцева.

Дочка совхозного плотника, маленькая, беленькая, загар на белой коже, как топленое молоко.

«Серьезная особа! — На щеке Арсеньева появилась продолговатая ямочка и со лба исчезла морщинка озабоченности. — С характером. Останется в совхозе? Уйдет?.. Жаль, если уйдет».

…Иван Шорников.

«Крупный, лобастый парень. Работяга. Пока работает в огородной бригаде, но тянется в институт, хочет изучать кибернетику. Что ж, в парторганизации решили правильно: пускай поработает в совхозе, покажет, что за работник и что за человек. А тогда можно и с институтом решить. Если родился в деревне, это еще не значит, что на всю жизнь должен остаться в деревне.

Этот своего добьется!»

…Василий Рогов.

«А этот ненадежен. Вихрастый, веселый, озорной… Надо бы ему особенно интересную работу подобрать. Чтобы не заскучал в совхозе, не разболтался… Может, к механизаторам его?»

…Юрий Шаликов.

«Душа драмкружка. Бредит сценой. Этому учиться надо обязательно. Может, и настоящим артистом станет. Как знать?»

…Евгения Каштанова.

На этом имени глаза Арсеньева остановились. На лбу снова появились морщинки, и лицо затуманилось.

Вот она уже и взрослая — Женя Каштанова. Восемнадцать!

Он помнит Женю еще девочкой, восьмиклассницей. С того самого дня, когда она вместе с Руфой пришла сюда, в клуб, и записалась в драматический кружок; против собственной воли Арсеньев ощущает ее присутствие в своей жизни.

Ничем не обнаруживая своих чувств, он все эти три года наблюдал за ней. Застенчивая и гордая, вспыльчивая и нежная, неровная в своем поведении и в отношении к людям… И всегда — неизменно правдивая. Сам ненавидевший ложь и лукавство, Арсеньев очень высоко ценил это качество.

«Если человек не прощает лжи ни себе, ни другим, значит, это настоящий человек», — так он решил для себя раз и навсегда. А Женя лжи не прощала, — это он знал. Не раз приходилось ему разбирать полудетские споры ребят, споры, в которых почти всегда участвовала и Женя. И в этих спорах она всегда отстаивала справедливость и принципиальность, неважно, что по своей юности она подчас эту принципиальность понимала не совсем правильно.

…Взрослая. Совершеннолетняя!

Казалось бы, не так уж велика разница в возрасте — всего восемь лет. И все-таки какая даль лежит между Женей и Арсеньевым! Она только что вступает в жизнь, а он…

Он уже знал утраты: отец не вернулся с войны, мать умерла. Пережил разрыв с женщиной, которая так недолго была его женой… Он уже наделал ошибок…

Впрочем, ошибка, пожалуй, была только одна — женитьба. Поспешил, не разобрался в своих чувствах, в себе, в ней…

Ну что ж… Три года назад Женя Каштанова вошла в его жизнь. Нынче она уходит. О директорской дочке заботиться не надо, о ней позаботится отец. Для нее все просто, все гладко. Осенью уедет в институт. И на этом все кончится. Может, иногда вспомнит с усмешкой, как девчонкой играла на сцене совхозного клуба, как невзрачный парень Арсеньев, заведующий клубом, учил ее ходить по сцене, произносить положенные ей по роли слова… Как далеко все это будет от нее и даже, пожалуй, смешно…

«А чего бы ты хотел? — язвительно обратился к себе Арсеньев. — Может, ты хотел бы, чтобы она осталась здесь и вышла за тебя замуж?.. Ах, вот как? Именно этого ты бы и хотел?»

И, понимая, что этого не может быть и не будет, Арсеньев все-таки не мог избавиться от тоски. Какой пустой и глухой станет его жизнь, когда Женя Каштанова уедет отсюда!

За дверью послышались шаги. Там кто-то шептался. Наконец постучали.

— Входите!

Дверь приоткрылась, просунулся чуб Васи Рогова.

— Григорий Владимирыч… Народ собирается!

— А? — Арсеньев быстро встал из-за стола. — Иду, иду! — и вышел из своего маленького, приютившегося в углу клуба кабинета.

Сегодня в клубе совхоза «Голубые озера» полно цветов. Стол президиума, сцена, подоконники — все пенится белыми и розовыми флоксами, горит кострами ярких маков и золотых шаров. Чуть ли не все палисадники совхоза переселились сюда.

Ребята-школьники только что кончили наряжать стулья первого и второго рядов. Эти стулья стоят теперь все обвитые зеленью и полевыми цветами. Арсеньев пересчитал их — беда, если кому-нибудь не хватит «зеленого» стула.

За сценой негромко шумели кружковцы, готовились к выступлению. Кто-то наигрывал на баяне, и девичий тонкий голосок подпевал.

Арсеньев окликнул электрика, который проверял освещение:

— Вот так, пожалуйста, чтобы весь свет падал на «зеленые» ряды.

— А на трибуну? Может, директор выступать будет…

— Он, конечно, выступит. Но с него и одной лампочки хватит — не он сегодня главный.

— Вы потише, Григорий Владимирович. Люди кругом. Вы же знаете, он у нас крутой, обидчивый…

— Ничего. Вытерплю.

Арсеньев еще раз внимательным взглядом окинул зал. Все готово, зал выглядит нарядно и радостно. Дежурные прикрепили повязки к рукавам, негромко и весело переговариваются. Арсеньев прислушался: клуб легонько гудел от всей этой приятной предпраздничной суеты. Все хорошо. Настроение хорошее. Праздник должен быть удачным.

При входе в клуб была маленькая кладовая, где хранились музыкальные инструменты, спортивные снаряжения и всякое клубное имущество. Сегодня эта кладовая превращена в приемную для гостей. Арсеньев подозвал одного из дежурных.

— Ты знаешь всех наших ребят? Знаешь? Так вот, как будут приходить «те», — ты их сразу в эту комнатку: пусть ждут. Непременно пусть ждут.

— А других в кладовку не пускать? Только «тех»?

— Только «тех». Обязательно.

Когда Арсеньев отошел, дежурный заглянул в эту заветную комнатку. Ничего особенного там не было — цветы, большое зеркало и вешалка.

— Ага, понятно, — дежурный улыбнулся, — чтобы нафуфырились.

На будущий год он тоже войдет в эту комнатку!

…Наступил вечер, стемнело. В совхозе закончились работы, и народ, наспех отужинав, потянулся в клуб. Шли молодые люди из дальнего отделения совхоза, оглашая поля и перелески песнями и гармонью. Шли с хуторов. Шли, заполняя главную улицу совхоза. Встречались у клуба, здоровались, весело переговариваясь, входили на высокое крыльцо, устланное еловыми ветками. Дежурные с красными повязками на рукавах встречали гостей.

В комнатке с зеркалом на стене очень скоро стало тесно. Здесь собрались восемнадцатилетние. Все они — и девушки и юноши, — нарядно одетые, глядели друг на друга, словно виделись в первый раз, подшучивали друг над другом… Особенно доставалось Руфе, ребята просто донимали ее.

— Руфа, а ты зачем здесь? Сколько тебе?

— Сколько и тебе!

— Ну, зачем же обманывать, смотри-ка, ты мне и до плеча не достаешь. Иди домой, подрасти еще немножко.

— Не всем же с елку быть!

Девушки пришли в белом — так полагалось по обычаю.

У Жени Каштановой платье шуршало, блестело, обливало ее белым сиянием.

— А ты, оказывается, красивая! — с удивлением сказала Руфа, словно впервые увидев подругу.

Многие из совхозных ребят в этот вечер отметили, что Женя директорова, оказывается, и красивая и уже взрослая. И Женя, чувствуя, что ею любуются, краснела от затаенной радости.

Народу в клуб набралось битком. Пришли и доярки, и свинарки, и полеводы, и механизаторы…

С веселыми разговорами рассаживались по местам.

— Побольше бы праздничков, празднички не мешают!

— А ты, Кузьма, никак, выпил? Что-то веселый больно?

— Выпил! Если бы выпил, Арсеньев в клуб не пустил бы. Это — во-первых. А во-вторых, мой Петька сегодня тоже на зеленом стуле сидеть будет — ну как ты это понимаешь?