Если однажды зимней ночью путник - Кальвино Итало - Страница 51

Я слишком углубился в подробности личного свойства. Однако не следует думать, будто, вычеркивая все и вся, я руководствуюсь главным образом собственными сиюминутными интересами. Вовсе нет, я стараюсь действовать исходя из всеобщих интересов (и, стало быть, из собственных тоже, но косвенно). Если для начала я изничтожил попутно все государственные учреждения — и не только здания с парадными лестницами, колоннами у входа, вестибюлями, коридорами, картотеками, циркулярами и личными делами, но и заведующих отделами, генеральных директоров, младших инспекторов, временно исполняющих обязанности, штатных и внештатных сотрудников, — то лишь затем, что, по моему убеждению, их существование вредно или излишне для всеобщей гармонии.

В это время толпы служащих покидают раскаленные конторы, застегивают пальто с воротниками из искусственного меха и набиваются в автобусы. Я моргаю — и они улетучиваются; только редкие прохожие маячат вдалеке на пустынных улицах, с которых я уже позаботился убрать легковушки, грузовики и автобусы. Приятно, когда улица такая же чистая и гладкая, как дорожка боулинга.

Далее я упраздняю казармы, караульные помещения, полицейские участки; людей в форме как не бывало. Видно, я хватил через край; та же участь постигла пожарных, почтальонов, дворников и представителей других профессий, которые заслуженно могли рассчитывать на несколько иное обхождение. Однако дело сделано. Лес рубят — щепки летят. Во избежание неприятных сюрпризов спешно упраздняю пожары, уборку улиц, а заодно и почту: от нее, в конечном счете, одни неприятности.

Проверяю, не остались ли где поликлиники, больницы, богадельни: пожалуй, единственная возможность сохранить здоровье — это вычеркнуть врачей, санитаров и больных. За ними следуют суды вкупе с прокурорами, адвокатами, подсудимыми и потерпевшими; и тюрьмы — с заключенными и надсмотрщиками. После этого я вычеркиваю университет со всем преподавательским составом; академию наук, искусств и изящной словесности; музей, библиотеки, памятники, с управлением по надзору за памятниками; театры, кинотеатры, телевидение, газеты. Если кто думает, что я остановлюсь из уважения к пресловутой культуре, то он крупно ошибается.

Затем настает черед экономика. Слишком долго и разнузданно распоряжается она нашей жизнью. Что она из себя воображает? Один за другим растворяю магазины. Вначале те, где продаются товары первой необходимости; потом — торгующие предметами роскоши. Первым делом я опустошаю витрины; вслед за тем вычеркиваю прилавки, полки, продавщиц, кассирш, заведующих секциями. Растерянные покупатели на секунду замирают, протянув руки в пустоту и видя, как улетучиваются их тележки; но вот и они обращаются в ничто. От потребления я перехожу к производству. Упраздняю промышленность — легкую и тяжелую; свожу на нет сырье и источники энергии. А сельское хозяйство? И его туда же! А чтобы не говорили, будто я стремлюсь назад в первобытный строй, — упраздняю охоту и рыбную ловлю.

Природа... Хе-хе, думаете, я не понял, что вся эта затея с природой — то еще надувательство? Сгинь! Пусть под ногами останется твердый слой земной коры, а вокруг — пустота.

Моя прогулка по Проспекту продолжается. Теперь его не отличить от бескрайней равнины, безлюдной и обледенелой. Насколько хватает глаз, не видно ни стен, ни даже гор или холмов. Нет тут ни рек, ни озер, ни моря, только плоская, серая, ледяная гладь, твердая, как базальт. Отказываться не так трудно, как многие полагают: стоит только начать. Достаточно однажды поступиться чем-то жизненно важным, и выясняется, что можно обойтись и без чего-то еще, много еще без чего. И вот я иду по пустынной поверхности, именуемой миром. Вихрем стелется поземка, увлекающая за собой остатки исчезнувшего мира: гроздь спелого винограда, только что сорванную с лозы; шерстяную пинетку грудного младенца; обильно смазанный кардан; страницу с именем Амаранта, вырванную из какого-то испанского романа. С тех пор как мир перестал существовать, прошло всего несколько секунд или много столетий? Я потерял чувство времени.

Где-то в глубине этой полосы из ничего, которую я все еще называю Проспектом, возникает тонкая фигура в светлом меховом жакете: Франциска! Узнаю легкую, стремительную поступь высоких сапожек; руки привычно запрятаны в муфточку; длинный полосатый шарф трепещется на ветру. Морозный воздух и открытая местность обеспечивают хорошую видимость, но я напрасно размахиваю руками, стараясь привлечь ее внимание: ей не узнать меня, мы слишком далеки друг от друга. Ускоряю шаг, во всяком, случае, мне так кажется, поскольку ориентиров вокруг нет. Внезапно между мной и Франциской вырисовываются какие-то тени: это мужчины, мужчины в пальто и шляпах. Они поджидают меня. Кто это может быть?

Подойдя ближе, я узнаю их. Это люди из Отдела О. Как же так? Почему они остались? Что они там делают? Я полагал, что упразднил и их, когда вычеркивал служащих всех контор. Зачем они встали на нашем пути? «Сейчас я их вычеркну!» — думаю я, сосредоточиваясь. Какое там: стоят себе как стояли.

— Наконец-то, — приветствуют они меня. — Значит, и ты из наших? Молодец! Здорово нам помог. Теперь везде чисто.

— Как? — восклицаю я. — И вы тоже вычеркивали?

Так вот почему я чувствовал, что на сей раз перестарался в упразднении окружающего мира.

— Но позвольте, разве не вы вечно твердили об увеличении, укреплении, приумножении...

— Ну и что с того? Одно другому не помеха... Все заранее согласовано и предусмотрено... Линия развития пойдет с нуля... Видишь, и ты понял, что дело зашло в тупик, кругом упадок... Оставалось одно — подтолкнуть процесс... Субъективно, то, что за короткий отрезок времени не принесет результатов, в перспективе может послужить мощным стимулом...

— Я воспринимал это не так, как вы... И преследовал совсем другие цели... И вычеркиваю я по-другому... — возражаю я, а сам думаю: «Решили втянуть меня в свои замыслы. Не на того напали!»

Мне уже не терпится повернуть назад, восстановить упраздненный мир, постепенно или сразу; воздвигнуть прочную стену из его разноликого, осязаемого вещества, чтобы помешать задуманному ими всеобщему опустошению и обессмысливанию. Закрываю глаза в полной уверенности, что, когда открою их, снова окажусь на Проспекте: в это время уже зажглись фонари, усилилось движение; в киосках продают свежие номера газет. Ничего подобного: пустота окрест стала еще опустошительнее; силуэт Франциски на горизонте приближается еле-еле, словно преодолевает кривизну земного шара. Неужели мы единственные, кто уцелел? С нарастающим ужасом начинаю понимать, что произошло. Мир, который я считал вычеркнутым по воле моего сознания и мог отозвать в любую минуту, действительно исчез без следа.

— Нужно трезво смотреть на вещи, — замечают сотрудники Отдела О. — Оглянитесь вокруг. Даже вселенная — и та меняе... скажем так, находится в стадии изменения... — и показывают на небо. Созвездия уже не узнать: там они рассеялись, тут сгустились. Небесная карта окончательно нарушена. Звезды одна за другой взрываются и, сверкнув напоследок, гаснут. — Главное, что Отдел О. полностью готов к приходу «новеньких». Все штатные единицы укомплектованы; рабочий механизм отлажен до мелочей...

— А кто такие эти «новенькие»? Чем они занимаются? Чего хотят? — спрашиваю я и вижу, как на промерзшей поверхности, отделяющей меня от Франциски, появляется узкая трещина. Мало-помалу трещина расползается, словно скрытая ловушка.

— Скоро узнаешь. Узнаешь то, что знаем мы. Пока что мы их даже не видели. Они существуют, это точно. Нас заранее предупредили об их грядущем пришествии... Но и мы существуем. Они не могут этого не знать, ведь мы представляем единственную непрерывную связь с тем, что было раньше... Мы им нужны. Без нас им не обойтись. Им придется передать нам практическое руководство оставшимся... Мир возродится таким, каким хотим его видеть мы...

Нет, думаю я, мир, который, по моему разумению, должен возродиться вокруг меня и Франциски, не может быть вашим. Пробую собраться с мыслями и нарисовать во всех подробностях место, обстановку, где мне было бы приятно очутиться в это мгновение с Франциской. Например, кафе с зеркальными стенами, отражающими хрустальные люстры; оркестр играет вальс; звуки скрипок порхают над мраморными столиками, дымящимися чашками и кремовыми пирожными. А на улице, за мутными стеклами, мир людей и вещей напоминал бы о своем существовании — дружеском или враждебном, радостном или яростном... Напрягаюсь изо всех сил, хотя знаю, что их недостаточно для возрождения этого мира: небытие сильнее, оно уже заполонило землю.