Если однажды зимней ночью путник - Кальвино Итало - Страница 47

— Кушай, сынок. Ты потратил целых шестнадцать лет, чтобы найти дорогу домой, — говорит она.

Почему она сказала «сынок»? Потому что так принято? Или это слово означает сейчас то, что оно означает? От острых приправ, которые Анаклета добавила в блюдо, у меня горит во рту. Жгучий привкус как бы включает в себя все остальные привкусы, доведенные до крайности. Они так перемешаны, что я не в состоянии ни распознать, ни назвать их; кажется, будто языки пламени лижут мне нёбо. Мысленно перебираю известные мне привкусы, стараюсь выделить этот всеобъемлющий привкус и прихожу к противоположному, но, вероятно, равноценному ощущению — это материнское молоко; его изначальный вкус содержит в себе все последующие.

Смотрю на лицо Анаклеты — прекрасный индейский лик, чуть уплотненный возрастом; без единой морщинки. Смотрю на ее пышное тело в полосатой накидке и спрашиваю себя, не за этот ли некогда высокий, а теперь отлогий уступ цеплялся я младенческими ручонками.

— Так ты знала моего отца, Анаклета?

— Лучше бы мне его не знать, Начо. Не в добрый час явился он в Окедаль...

— Почему, Анаклета?

— Мы, индейцы, видели от него только зло... Да и бледнолицые тоже... Потом, он исчез... Но и уехал он из Окедаля не в добрый час...

Индейцы не сводят с меня глаз. Детских глаз, беспощадно глядящих на вечное настоящее.

Амаранта. Так зовут дочь Анаклеты Игерас. У нее большие раскосые глаза, острый нос с широкими крыльями, тонкие волнистые губы. У меня такие же глаза и губы, такой же нос.

— Правда, мы с Амарантой похожи? — спрашиваю я у Анаклеты.

— Все уроженцы Окедаля на одно лицо. Что индейцы, что белые. Не отличишь. Да и немудрено: наше горное селение стоит особняком. Живет здесь несколько семей. Веками мы вступаем в брак только между собой.

— Но мой отец был со стороны...

— То-то и оно. Если мы не жалуем пришлых, значит, на это есть свои причины.

Индейцы глубоко вздыхают, приоткрыв рты. У них редкие, изъеденные зубы, без десен, совсем как у скелетов.

Проходя по второму дворику, я заметил пожелтевшую фотографию юноши. Фотографию украшали гирлянды цветов и озаряла лампадка.

— По виду этот умерший с фотографии тоже здешний... — говорю я Анаклете.

— Это Фаустино Игерас, Царствие ему небесное! — отзывается Анаклета, а индейцы вполголоса произносят молитву.

— Он был твоим мужем, Анаклета?

— Моим братом. Он был опорой и защитой нашего дома и нашего рода, покуда враг не перешел ему дорогу...

— У нас с тобой одинаковые глаза, — обращаюсь я к Амаранте, нагнав ее у мешков во втором дворике.

— Мои больше, — отвечает она.

— Давай проверим, — предлагаю я и подношу к ней лицо так, что дуги наших бровей соприкасаются. Затем, прижавшись бровью к ее брови, разворачиваюсь. Теперь мы касаемся висками, щеками и скулами.

— Вот видишь, уголки глаз кончаются в одной точке.

— Ничего я не вижу, — говорит Амаранта, но не отстраняет лица.

— И носы тоже, — продолжаю я, уткнувшись носом в ее нос, немного наискосок, чтобы совпали профили, — И губы... — выдавливаю я, прильнув к ней губами и накрыв половинкой моего рта половинку ее.

— Больно! — вскрикивает Амаранта. Я наваливаюсь на нее всем телом, прижимаю к мешкам и чувствую, как выпирает ее грудь и вздрагивает животик.

— Каналья! Скотина! За этим ты притащился в Окедаль! Весь в отца! — раздается над моим ухом громогласный голос Анаклеты. Она хватает меня за волосы и отшвыривает к столбам. Амаранта, получив пощечину, падает спиной на мешки.

— Моей дочери тебе не видать как своих ушей!

— Почему это не видать? Что нам мешает? — возмущаюсь я. — Я — мужчина, она — женщина... Если судьбе будет угодно, чтобы мы полюбили друг друга, пусть не сегодня, когда-нибудь, я попрошу ее руки!

— Проклятие! — истошно кричит Анаклета. — Это невозможно! Слышишь, невозможно!

«Значит, Амаранта моя сестра? — проносится у меня в голове. — Почему же Анаклета не признается, что она моя мать?»

— Что ты раскричалась, Анаклета? — говорю я. — Может, мы связаны узами крови?

— Крови? — Анаклета приходит в себя. Края накидки вздымаются, застилая ей глаза. — Твой отец явился издалека... Откуда между нами взяться кровному родству?

— Но я родился в Окедале... От местной женщины...

— Поищи сородичей где-нибудь еще, а не среди бедных индейцев... Неужто отец ничего тебе не говорил?

— Ничего, клянусь тебе, Анаклета. Я не знаю, кто моя мать...

Анаклета поднимает руку и указывает в сторону первого дворика:

— Почему хозяйка не соизволила тебя принять? Почему отправила к слугам? К ней посылал тебя отец, а не к нам. Ты должен пойти к донье Хасмине и сказать ей: «Меня зовут Начо Самора и Альварадо. Мой отец велел мне припасть к твоим ногам».

Здесь в повести должно быть представлено мое душевное смятение; как после бури, всколыхнувшей мои чувства. Ведь я узнал, что половина моего имени, столь тщательно скрываемая от меня, относится к хозяевам Окедаля. Значит, и необозримые угодья принадлежат моему роду. Путешествие вспять во времени вовлекает меня в темный водоворот; один за другим мелькают следующие дворики палаццо Альварадо, одинаково знакомые и неведомые моей пустующей памяти. Схватив Амаранту за косу, я выпаливаю Анаклете первое, что приходит в голову:

— Стало быть, я ваш хозяин! Хозяин твоей дочери! И я заберу ее, когда захочу!

— Нет! — вырывается у Анаклеты. — Только тронь — убью обоих!

Амаранта убегает. Напоследок она корчит гримасу и скалится, не то плача, не то смеясь.

Парадная столовая Альварадо тускло освещена канделябрами, залитыми многолетним воском. Наверное, такое освещение поддерживается нарочно, чтобы скрасить облупленную штукатурку и драные кружевные занавески. Госпожа пригласила меня отужинать. Лицо доньи Хасмины покрыто таким слоем пудры, что, кажется, он вот-вот отлетит и шмякнется в тарелку. Под крашеными медными волосами, завитыми щипчиками, проглядывает все та же индианка. Массивные браслеты поблескивают при каждом взлете ложки. Хасинта, ее дочь, хоть и воспитывалась в колледже и одета в белый спортивный свитер, а размахивает руками и стреляет глазками похлеще любой индианки.

— Было время, когда в этой гостиной стояли игровые столы, — рассказывает донья Хасмина. — Играть начинали примерно в этот час и продолжали всю ночь. Иногда за столом проигрывались целые имения. Дон Анастасио Самора обосновался здесь только ради игры. Выигрывал он постоянно, вот и поползли слухи, будто он шулер.

— Однако имение он ни разу не выиграл, — считаю я своим долгом уточнить.

— Твой отец на рассвете умудрялся спустить весь ночной выигрыш. И потом, такому волоките ничего не стоило промотать то немногое, что у него оставалось.

— В этом доме у него были романы?.. — спрашиваю я робко.

— Там, там, в другом дворе... По ночам он водил шашни там... — говорит донья Хасмина, кивая в направлении индейской половины.

Хасинта прыскает со смеху, прикрывая рот ладошкой. В этот момент я понимаю, что она такая же, как Амаранта, только одета и причесана иначе.

— В Окедале все похожи друг на друга, — замечаю я. — Во втором дворике висит фотография: прямо-таки обобщенный портрет...

По лицу обеих пробегает тень волнения. Мать произносит:

— Это покойный Фаустино Игерас... Он был полукровкой: наполовину индеец, наполовину белый. Зато нравом стопроцентный индеец. И жил с ними, и стоял за них... и пропал за них.

— А белым он был по отцовской или по материнской линии?

— Ишь какой любопытный...

— У вас в Окедале всегда так? — спрашиваю я. — Белые мужчины гуляют с индианками, а индейцы — с белыми женщинами?

— Индейцев и белых в Окедале не различить. Кровь перемешалась с времен Конкисты. Незыблемо лишь одно: господа не должны сходиться со слугами. Между собой мы вольны поступать как угодно... Но со слугами — никогда... Дон Анастасио был из помещичьего сословия, хоть и бедствовал хуже последнего оборванца...