Если однажды зимней ночью путник - Кальвино Итало - Страница 23

Бернардетта не имела ничего общего ни с одним из моих прошлых. Она и не подозревала о старых счетах между мной и Жожо, вынудивших устранить его таким немилосердным образом. Скорей всего, она думала, что я пошел на это ради нее, после того как она поведала мне о жизни, на которую он ее обрек. Ну и, конечно же, ради денег, и немалых, хоть я еще не был уверен, что они у меня в кармане. Короче, нас сближали общие интересы. Бернардетта из тех, кто все схватывает на лету: или мы вместе выпутываемся из этой передряги, или вместе пропадаем ни за понюх табаку. Нечего и говорить, что у Бернардетты были совсем другие планы: когда такая девушка, как она, хочет чего-то добиться в этой жизни, она должна подыскать себе родственную душу; коль скоро она попросила избавить ее от Жожо, значит, решила поставить меня на его место. На моем веку таких случаев было хоть отбавляй; и ни один не кончался добром. Поэтому я отошел от дел с твердым намерением ни за что больше к ним не возвращаться.

И вот когда мы собирались начать наши ночные похождения и пристроили Жожо, одетого с иголочки, на заднее сиденье моей машины с открытым верхом, а она уселась впереди, рядом со мной, и подпирала его, вытянув руку назад; когда я собирался завести мотор и тронуться, она перекинула левую ногу через рычаг переключения передач и водрузила ее на мою правую ногу. «Бернардетта! — вскрикнул я. —Ты что? Нашла время!» Она объяснила, что я выскочил из-за штор крайне не вовремя и прервал ее тогда, когда прерывать вообще-то нельзя; так что теперь — неважно, с тем или с другим, — она должна возобновить все именно с того момента и дойти до самого конца. По ходу своего объяснения Бернардетта придерживала одной рукой мертвеца, а другой расстегивала мне брюки. Так, втроем, мы скрючились в моей тесной машине на общественной стоянке в Фобур Сент-Антуан. Раскорячив свои — скажу откровенно — стройненькие ножки, она оседлала мои колени и накрыла меня, едва не задушив, мягкой лавиной пышных грудей. Жожо то и дело заваливался на нас, но Бернардетта внимательно следила за тем, чтобы его отстранять; ее личико оказывалось в нескольких сантиметрах от лица покойника, смотревшего на девушку слепыми белками вытаращенных глаз. Что до меня, то я был застигнут врасплох; физическая реакция шла сама по себе, гораздо охотнее подчиняясь ей, чем моей перепуганной душе; я мог даже не двигаться — она все делала сама; в это мгновение я понял, что это был некий обряд, которому она придавала особое значение, обряд на глазах у мертвеца; я почувствовал, что мягкий, цепкий зажим становится все туже и мне из него уже не вырваться.

Ошибаешься, детка, так и хотелось ей сказать. Этот покойник упокоился не от того, от чего ты думаешь. Тут совсем другая история, и она еще не закончена. Так и хотелось ей сказать, что в этой, еще не законченной истории между мной и Жожо стояла другая женщина. Перескакивая от одной истории к другой, я в действительности хожу вокруг да около той самой истории, пытаюсь убежать от нее, словно в первый день моего бегства, когда я узнал, что эта женщина и Жожо сговорились меня убрать. Рано или поздно я расскажу и об этом, но как-нибудь невзначай, при случае, просто потому, что мне нравится вспоминать и рассказывать, ведь иногда, даже вспоминая о плохом, можно получать удовольствие, если это плохое перемешано не то чтобы с хорошим, но с разным, переменчивым, живым, с тем, что можно назвать и хорошим, то есть опять же удовольствием от возможности увидеть некоторые события на расстоянии и рассказать о них как о чем-то давно прошедшем.

— Вот погоди, сладим это дельце — будет о чем вспомнить, — заметил я Бернардетте, втаскивая в лифт пластиковый мешок, в котором покоился Жожо. Мы задумали сбросить его с последнего этажа в узенький дворик; когда назавтра труп найдут, то решат, что это или самоубийца, или вор, сорвавшийся с крыши во время ограбления. А если в лифт войдут и увидят нас с мешком? Скажу, что выносил мусор. Тем более что уже начало светать.

— Ну ты и ушлый, — проронила Бернардетта. Будешь тут ушлым — так и хотелось ответить — после того, как столько лет спасал шкуру, скрываясь от банды Жожо; а у него свои люди во всех крупных перевалочных центрах. Но тогда пришлось бы выкладывать всю подноготную: и про Жожо, и про его сообщницу, и про то, как они требовали от меня барыш, ускользнувший якобы по моей вине; и про то, как они постоянно меня шантажировали, накинув мне на шею такую удавку, что теперь вот я вынужден ночь напролет ломать голову, куда бы пристроить старого корешка в пластиковом мешке.

Сдается, что и с цейлонцем дело было нечисто.

«Крокодилов не беру, дорогой, — сказал я ему. — Ступай в зоопарк, у меня другой товар. Я поставщик центральных магазинов: домашние аквариумы, экзотические рыбы, самое большее — черепахи. Иногда спрашивают игуан, но я их не держу — слишком много возни».

Парень лет восемнадцати стоял как истукан. Тонкие ресницы и усики чернели на его апельсиновых щеках точно перышки.

— Скажи на милость, а кто тебя прислал? — спрашиваю. Коли запахло Юго-Восточной Азией — держи ухо востро. Уж я-то знаю.

— Мадемуазель Сибилла, — признался он.

— Какое отношение имеет моя дочь к крокодилам? — восклицаю я. Ладно, у нее давно своя жизнь, но всякий раз, когда я слышу о ней, мне становится не по себе. При мысли о детях я почему-то всегда испытываю угрызения совести.

Короче, я узнаЮ, что в каком-то заведении на площади Клиши у Сибиллы номер с кайманами. Все это мне до того не понравилось, что я не стал дальше расспрашивать. Я слышал, что она подрабатывает в ночных заведениях, но выходить на публику с крокодилом — это уже перебор. Такого будущего для единственной дочери не пожелает ни один отец, по крайней мере такой, как я, — из протестантской семьи.

— И как называется эта забегаловка? — процеживаю я, посинев от злости. — Так и тянет туда заглянуть.

Он протягивает рекламный проспектик. На спине у меня выступает холодный пот: название «Новая Титания» кажется знакомым, чересчур знакомым, хотя эти воспоминания и относятся к другой части света.

— И кто там заправляет? — спрашиваю. — Ну да, директор, хозяин, короче!

— Так вы о мадам Татареску... — И он поднимает цинковую посудину, собираясь унести выводок.

Я тупо уставился на бурлящее месиво зеленых чешуек, лапок, хвостов, распахнутых пастей, как будто меня оглоушили — в ушах стоял сплошной гул вперемешку с неясным жужжанием и потусторонним трубным звуком, — и все это оттого, что я услышал имя той женщины; когда-то я сумел уберечь Сибиллу от ее губительного влияния и долго заметал наши следы, пересек два океана, наладил для нас с дочкой спокойную, размеренную жизнь. Все впустую: Влада добралась-таки до своей дочери; она использует Сибиллу как приманку; теперь я снова у нее в руках. Только она способна пробуждать во мне яростную неприязнь и одновременно смутное влечение. А вот и первая ласточка от нее — кишащий рептилиями садок. Она как бы напоминает, что зло остается ее единственной средой обитания; что мир — это наполненный крокодилами колодец, из которого мне никогда не выбраться.

Именно таким увиделось мне с высоты последнего этажа узкое дно двора-колодца. Небо уже светлело, но внизу еще пучился липкий мрак. Я с трудом различал расплывчатое пятно, в которое превратился Жожо, взмахнув в пустоте, как крыльями, полами пиджака и размозжив себе все кости с глухим, почти ружейным хлопком.

Пластиковый мешок остался у меня. Мы могли бы бросить его здесь же, но Бернардетта опасалась, что улику найдут и легко восстановят истинный ход событий. Так что надежнее было забрать мешок и потом уничтожить.

На первом этаже перед раскрывшимися дверями лифта нас поджидали трое. Руки они держали в карманах.

— Привет, Бернардетта.

— Привет.

Мне не понравилось, что Бернардетта их знает. К тому же в манере одеваться, хотя и более сдержанной, чем у Жожо, у них было нечто общее.

— Чего там у тебя в мешке? А ну покажи, — проговорил самый здоровый.