Я, Мона Лиза - Калогридис Джинн - Страница 60

Я потихоньку выскользнула из кровати и взяла в руки свою серебристую сорочку, на этот раз аккуратно сложенную и оставленную на стуле. Надевая ее, я поежилась. Огонь в камине погас, от дров остался лишь теплый пепел. Стараясь не разбудить Джулиано, я стянула с кровати меховое одеяло и укуталась в него.

Когда я открыла дверь в небольшую гостиную перед спальней, решив выйти в коридор и позвать слугу, на меня сразу хлынула волна тепла. В камине потрескивали пылающие поленья, а за дверью, развалившись на стуле, сидел мужчина лет тридцати. Таких высоких людей мне еще видеть не приходилось — это был настоящий великан, мускулистый и широкий в кости. У его бедра висел меч, спрятанный в ножны. У стены за его спиной стоял огромный кожаный щит.

В своих огромных ручищах он держал небольшой томик, открытый посередине, но, когда я появилась на пороге, тут же захлопнул книгу с виноватым видом. Как большинство дочерей купеческих семей Флоренции, я была достаточно начитанна и сразу узнала «Рай» Данте. Стражник опустил книгу на пол, поднялся со стула и обезоруживающе улыбнулся. Мне пришлось запрокинуть голову, чтобы взглянуть ему в лицо.

— Доброе утро, монна Лиза. — Он говорил громыхающим басом, — Надеюсь, вы хорошо спали. Позвать слугу, чтобы тот развел огонь?

— Мне нужна Лаура и миска горячей воды. Мой муж все еще спит, поэтому прошу вас, позовите ее как можно тише…

— Разумеется.

Он отвесил поклон и направился к двери, ведущей в коридор. При его появлении еще двое вооруженных стражников поднялись и выслушали приказание, которое он отдал тихим голосом.

Я вернулась в спальню и увидела, что Джулиано уже проснулся. Я с радостью бросилась его целовать.

Мы посетили мессу в семейной часовне, где кроме нас присутствовали Микеланджело и несколько близких друзей Медичи. После этого мы долго, неторопливо завтракали с Пьеро, Джованни и опять-таки Микеланджело, а за дверью стояли вооруженные люди. По дороге в семейную столовую Джулиано пояснил мне, что обычно братья садятся за стол вместе с друзьями и советниками, но сегодня предпочли уединение. Я невольно подумала, что вместо слова «уединение» подошло бы другое — «безопасность», так как в коридорах было полно стражников.

Джованни держался вежливо и отстраненно — видимо, его не волновала встреча старшего брата с приорами синьории. Если он все еще вынашивал планы аннулировать брак Джулиано, то держал их при себе. Микеланджело не отрывал взгляда от тарелки, лишь изредка застенчиво посматривал на меня или других. Я до сих пор не сознавала, насколько буквальными были слова Джулиано о том, что Лоренцо воспитал Микеланджело как собственного сына. Действительно, братья обращались с ним как с равным.

Пьеро все время хмурился и потирал шею, словно она болела; весь его вид говорил о невероятном напряжении. Джулиано был сдержан и вел приятный разговор, стараясь успокоить и меня, и Пьеро. Мы беседовали ни о чем, пока Джулиано не произнес бодро:

— Нам повезло. Сегодня пропосто[17] назначен Антонио Лорено.

Я поняла, что Лорено — друг семьи. Это было действительно удачно, так как пропосто был единственным приором, который выдвигал тему дискуссии. На сегодняшний день к нему переходили ключи от колокольни синьории, созывавшей всех флорентийцев на площадь.

— Лорено? — Во взгляде Пьеро промелькнула слабая надежда.

Джулиано кивнул.

— Он даст нам возможность войти во дворец, чтобы тебя выслушали приоры. — Он помолчал. — Как ты думаешь, когда лучше всего пойти? Ближе к вечеру, наверное? Во время вечерни? По крайней мере, тогда они не смогут сослаться на занятость или вечернюю трапезу.

Пьеро задумался, потом ухватился за эту идею, как за свою собственную.

— Да. — Он решительно кивнул. — Пойдем во время вечерни. Я хочу, чтобы ты был рядом. Захватим с собой двадцать стражников. И… Довици.

Джулиано закатил глаза и обреченно вздохнул.

— Так кого ты намерен слушать? Меня или его? Неужели ты забыл, о чем я говорил только вчера вечером? Благодаря всем его советам ты теперь выглядишь плохо в глазах людей. Повторяю еще раз — он нам больше не друг.

— Я слышу тебя, — бесстрастно ответил Пьеро. — Но я хочу, чтобы Довици был рядом. Только для виду.

Джулиано промолчал, но я поняла по его внезапно ставшему непроницаемым лицу, что он недоволен.

Неприятную тишину нарушил Микеланджело, робко сделавший совершенно неуместное заявление.

— Завтра я уезжаю в Венецию.

Никто из братьев не отреагировал на эту новость.

День пролетел слишком быстро. Моему мужу пришлось заняться делами, встречаться с банкиром, хотя, подозреваю, этот банкир обсуждал с ним политику, а вовсе не финансы. Лаура расчесала мне волосы, свернула их жгутом на затылке и заправила в тончайшую золотую сеточку, заимствованную у мадонны Альфонсины.

— Вы ведь теперь замужняя женщина, — сказала она, — так что не годится ходить с распущенными волосами.

Затем она показала мне весь дом, включая кухню и покои жены Пьеро Альфонсины, а также их детей, и, наконец, провела в библиотеку с высокими резными стеллажами, где хранились бесчисленные тома в кожаных переплетах и пергаментные свитки.

Я выбрала томик Петрарки — его «Канцоньере», собрание более трехсот сонетов. Большинство книг было на греческом, коего я совершенно не знала, или на латыни, о которой у меня было весьма приблизительное представление. Я отнесла маленький томик в спальню Лоренцо и, улыбнувшись стражнику-голиафу, дежурившему у дверей, устроилась в кресле возле только что растопленного камина.

Я думала, что Петрарка — хороший выбор. Он писал на тосканском наречии, а потому от меня не требовалось усиленной сосредоточенности, и его любовная поэзия могла напомнить мне о причине радоваться: о Джулиано. Но, листая страницы, я не находила ничего, кроме страданий. Сонет за сонетом описывал не красоту страсти, а только печаль и муку, которые она вызывает. Бедный Петрарка оплакивал смерть Лауры, предмет своей неразделенной любви:

«Я пел о золотых ее кудрях, Я воспевал ее глаза и руки, Блаженством райским почитая муки, И вот теперь она — холодный прах»[18].

На глаза у меня невольно навернулись слезы, и я смахнула их, ругнув себя, — раньше я никогда не плакала над стихами. И все же еще одна строка отозвалась в душе болью:

«Жестокая звезда — недобрый знак — Отражена была в моей купели»[19].

Жестокая звезда. Я вспомнила то, о чем давно не думала: случай с астрологом и те обидные слова, которые бросила в лицо маме, хотя она всего лишь пыталась оградить меня от волнений. У меня в голове вновь зазвучал голос астролога: «В твоих звездах я разглядел акт насилия, который связан с твоим прошлым и будущим».

Я вспомнила, как мама умирала по вине Савонаролы, и меня охватил беспричинный страх, что Джулиано — мое будущее — станет следующей жертвой.

— Прекрати, — вслух велела я себе и виновато оглянулась на дверь, не услышал ли меня великан, сидящий по ту сторону.

Но реакции никакой не последовало — ни голосов, ни движения, — и тогда я, слегка тряхнув головой, чтобы прийти в себя, нахмурилась и начала читать дальше. Мне хотелось найти какие-нибудь яркие, радостные строки, что послужило бы хорошим знаком, зачеркнувшим все дурное. Пролистнув несколько страниц, я наткнулась еще на одно стихотворение, написанное на тосканском:

«Благой король, на чьем челе корона Наследная, готов громить врага И обломать поганые рога Безжалостным сатрапам Вавилона»[20].

Я захлопнула книжку, отложила в сторону и подошла к огню. Пламя горело яростно. Я сложила руки на груди и крепко их сжала, словно стараясь сдержать страх. Все они связаны каким-то образом: Леонардо, третий человек, умирающий Лоренцо, «плаксы»… И я.