Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга - Веста Арина - Страница 13

Барнаулов с наслаждением осмотрел простые ножны, пожелтевший костяной эфес и проверил отвес. Это была довольно обыкновенная ижорская «селедка» начала прошлого века, и еще сто лет назад этим оружием были вооружены все роды российских войск. Барнаулов дохнул на клинок, проверяя качество закала, и придирчиво оглядел тыльную строну клинка. На отполированной полосе темнела гравировка: «III юнкерское училище имени Государя Александра I. Москва. 1917 год». Рядом стояло имя хозяина сабли: Николай Звягинцев.

– Ничего не понимаю. Это же русская сабля? При чем тут «гурда» и горская романтика?

– Сабля действительно русская, это мое, как выражались в старину, приданое, точнее, родовая реликвия, и я хорошо владею сабельным ударом, – произнесла она совсем тихо.

– Какая вы все-таки… – замялся Барнаулов.

– Какая? – почти испуганно спросила Илга.

– Несовременная, что ли… и говорите, точно ученица Бесстужевских курсов… И еще этот Николай Звягинцев… юнкер… О нем что-нибудь известно?

– А давайте я вам сыграю. – Илга подхватила с низкого дивана гитару и перебрала струны.

– Вы играете? А может статься, и поете… – И по ее вспыхнувшим глазам Барнаулов догадался, что прав.

– Я сочиняю песни, – улыбнулась Илга. – Скорее сказы… Только никому их еще не пела.

– Пожалуйста, очень прошу! – Барнаулов старомодно приложил руку к сердцу.

Илга удобнее устроилась на диване и беспечно, как показалось Барнаулову, закинула ногу на ногу:

– На конях в железных латах,

В кольчугах с мечом булатным,

Со стрелами в колчанах,

С силушкой в плечах…

Она трогательно, совсем по-детски вытягивала губы, словно вдувая душу в каждое слово вековечной русской сказки, где перестук копыт сплетался со звоном струн и громом проснувшегося сердца. Эта сказка уносила Барнаулова к краю пылающего горизонта, и по жилам разливался хмель близкого боя, и звук девичьего голоса переходил в лебяжий зык, в трель жаворонка, в гром вешнего ледохода.

Едут русичи дозором,

Охватив всю землю взором…[2]

Острые грани взломанных льдин ранили до крови, очищали от коросты, от клочков старой кожи и омывали родниковой истиной. Этой хрупкой девушке было даровано древнее женское знание, в ней одной жила и пела сила русской крови, в ней таилось средоточие великой силы, точно сама Русь избрала ее своим голосом, своим оберегом!

В прихожей звонко и торжественно ударили часы, и песня оборвалась.

– Полночь, – грустно констатировал Барнаулов, глядя на сошедшиеся вместе стрелки часов, похожие на меч Кощеев, – получается, что я встретил вас уже вчера. И что же теперь? Вы вернетесь на арену как ни в чем не бывало? – спросил он.

– Трудно сказать, – пожала плечами Илга. – Судьба аттракциона висит на волоске. Взбунтовавшийся волк не скоро начнет работать. Они видели меня испуганной и растерзанной. Я потеряла власть над стаей Ингибарова…

Девушка проводила Барнаулова до дверей. Прощаясь, она приложила правую руку к груди и поклонилась ему.

– Земной поклон, Сергей! Славлю за все! – напевно произнесла она, и потрясенный Барнаулов чинно ответил ей, точно возвращаясь в потерянную сказку, в лад и чистоту чьей-то чужой, давно позабытой любви.

Уже выйдя во двор, он оглянулся, пробуя отыскать ее горящие окна.

Сам не свой и ничей, он все еще пробовал возвести стену между собой и Илгой, вспоминая бесплодность своих прежних поисков и блужданий. Когда-то он вот так же, почти случайно, зашел в церковь во время службы и внезапно влюбился в высокий девичий голос. Девушка пела в церковном хоре, и тонкий луч ее голоса уходил в звездную высоту купола и с нежной грустью звал за собою… Он так ни разу и не увидел ее, да и могла ли встреча что-то добавить к тому, что он уже успел испытать и пережить в коротких огненных касаниях или в затяжном блаженстве от ее незримого присутствия в мире?

Но цирк не церковь, хотя различий на самом деле не так уж и много: и там и тут горят живые огни, звучат чарующие звуки и блистают золотые одежды. Тут и там очерчен мистический круг, где очеловечивают зверей и воспитывают людей, учат не бояться смерти и показывают Божью власть над отдельной человеческой судьбой…

За ночь Барнаулов написал об Астаре, белой волчице с Подкаменной Тунгуски, в одиночку восставшей против сородичей. У этого зверя любовь к человеку и чувство справедливости возобладало над кровным родством, над иерархией в стае, и он дорого бы дал, чтобы разгадать тайну этого отчаянного шага. Тайной был и сам Ингибаров, с его белыми волками, провалами в биографии, стихами о мести и странной дочерью-женой.

Самое дорогое, что есть у всякого живого существа, – это свобода, дар быть самим собой, и не один зверь, выросший в лесу, в степи или в тундре, не отдаст добровольно ни своей природной воли, ни своей дикой свободы. Но даже в зверином мире есть нечто большее, чем эта стихийная свобода, – есть сотрудничество и цель. Цель – человек… В этой золотой цепи человек все еще оставался высшим звеном, великой неразгаданной целью Творца. Некогда в седой древности волк пожертвовал частью своей свободы ради цели и стал спутником человека. Ни медведь, ни рысь не пошли на этот шаг. Два существа, волк и человек, брели бок о бок от стоянки к стоянке, делили последний кусок и согревали друг друга в ледяных пещерах, они знали запах и вкус крови друг друга… и в каждом волке спит собака, и наоборот.

О трепетном отношении чеченцев к волкам Барнаулов знал не понаслышке. Волчица-прародительница – символ Ичкерии, и на чеченском флаге она запечатлена рядом с полной луной. Редко кто из земных народов отваживается помещать лунный диск и ночного охотника на своем государственном флаге. Это странное отношение к волкам и луне перешло к чеченцам от хазар, чьим тотемом была белая волчица Ашина. И удивительнее всего, что в регулярной хазарской армии служили женщины. Их знаком отличия был широкий кованый пояс в виде змеи, с навеской для ношения оружия. Хазарские амазонки несли службу пожизненно, не отвлекаясь на брак и деторождение, и эти серебряные пояса, как символ целомудрия и исполненного воинского долга, клали с ними в могилы. Археологи частенько находят серебряных и золотых змей вблизи крепостей на степной, хазарской, стороне Дона. Знаковое совпадение! Пояса современных чеченских шахидок вовсе не были серебряными, но их тайно носили под одеждой, вынашивая возмездие: удар змеи, запоздавший на тысячу лет.

Как ни крути, а характер народов – исключительно стойкая вещь. Серебряный пояс в древнем кургане и широкая перевязь на животе чеченки Заремы, схваченной на Тверской, или безымянной шахидки на «Норд-Осте», суть одно и то же – символ женственной, но от того не менее жуткой Смерти и кровавой жертвы Богине войны.

От этих мыслей Барнаулов почувствовал, что заглянул в заброшенный колодец, где на дне вместо воды тлели семейные и исторические тайны.

Эта странная девушка с саблей в руках не похожа на ангела мщения, но за ее плечами слышался трепет крыльев. Каких – черных или белых? Он обязательно найдет ответ.

Утром следующего дня он обновил свои давние связи в Российском государственном военно-историческом архиве. Запрос в дореволюционную секцию о личности Николая Звягинцева, юнкера Его Императорского Величества, принес неожиданные результаты…

Тихая пристань

Поздняя осень 1916 года,

фактория Елань в верховьях Енисея

Третья военная зима выдалась ранней, еще до Покрова снега наметало по самую завалинку, и по всему Енисейскому поречью открылся крепкий санный путь.

Кержацкая слободка Елань в верховьях Енисея слыла странноприимной, и тянулся к ней всякий разбойный и бродячий люд: и беспаспортные бродяги, пойманные за отсутствием бумаг и снова сорвавшиеся в бега, и скрытники, и беспоповцы, и кержаки разных согласий, и беглые каторжане с графитовых рудников и золотых приисков. Особый почет оказывали вестникам, они разносили от селения к селению слова пророчеств и тайные указы. Их беззвучные голоса и заветные письмена крепили Русь, сшивали ее незримыми нитями и давали надежду на Высшую правду, незыблемо существующую в мире. По древнему обету привечали и политических, бежавших с дальних выселок. Согласно неписаному кодексу, бегун был обязан назвать хозяевам свою самую тяжкую вину и место, откуда сорвался в побег, не спрашивая «о кресте». Всякого странника сытно кормили, парили в бане, давали чистую одежду и прятали от посторонних глаз либо в маленьком чулане – голбце, либо в узком простенке, между внутренней и внешней стеной избы. Вот только потчевали гостей из отдельной миски, из которой никогда не ели ни хозяева, ни их единоверцы.