Невеста Борджа - Калогридис Джинн - Страница 98

— Лучше отойди, — предупредила я. — Вдруг я рассыплю порошок — а я не знаю, можно ли умереть, если вдохнешь его.

Джофре подчинился и лишь молча смотрел, как я пересыпаю порошок из большего флакона в меньший. «Всего несколько крупинок», — сказала Лукреция. Я не стала спрашивать, откуда у нее подобные познания. Я отсыпала Джофре сотни, тысячи смертей — добрую треть флакона; этого хватило бы, чтобы истребить папскую армию.

Потом я закрыла оба флакона и вручила Джофре тот, что поменьше, — теперь он сделался наполовину прозрачным, а наполовину серовато-голубым. Джофре спрятал его в потайной карман за пазухой камзола.

— Почему бы не отдать мне все целиком?

В его голосе промелькнули уязвленные и раздраженные нотки.

— Потому что если нас разоблачат, — ровным тоном отозвалась я, — нам понадобится что-то и для себя.

При этих словах Джофре побледнел, но взял себя в руки и кивнул.

Я спрятала изумрудный флакон в корсаж.

— Я буду постоянно держать его при себе, так что если нас схватят…

Джофре снова кивнул, на этот раз решительно, показывая, что мне нет необходимости договаривать.

Мы дружно посмотрели в сторону балкона, где ждал нас ужин.

— Мне сейчас еда в горло не полезет, — сказал Джофре.

— Мне тоже. Я позову слуг и велю им все унести. — Джофре уже повернулся было уходить, но я поймала его за руку и сказала:

— Я не очень-то верю в Бога. Но я буду молиться за тебя. — Джофре слабо улыбнулся, а потом вдруг привлек меня к себе и поцеловал. Это был не дежурный, привычный поцелуй мужа, давно уже состоящего в браке; так юноша целует женщину, в которую он страстно влюблен.

Я отстранилась, ошеломленная, но не стала высвобождаться из его объятий; во взгляде Джофре я узнала того робкого, виноватого юношу, каким он был в нашу брачную ночь.

— Мне очень жаль, что я часто разочаровывал тебя, Санча, — прошептал он. — Но больше этого не повторится.

На этом мы расстались. Я сдержала свое обещание. Я молилась за него всю эту бессонную ночь, прижав руку к сердцу.

Следующий день — тот самый, на который был назначен обед в честь Чезаре, — тянулся мучительно медленно. Тем вечером я не получила никаких вестей от Джофре; да, собственно, я их и не ожидала: кантерелле нужно некоторое время, чтобы подействовать, меня охватило смятение. На третий вечер меня уже трясло. Может, Джофре предал меня? Может, его засекли и схватили?

Я всю ночь просидела в прихожей, размышляя, не пора ли пустить в ход содержимое зеленого флакона, крепко зажатого у меня в кулаке.

Перед рассветом меня все-таки одолело изнеможение; я доковыляла до кровати и заснула тревожным сном.

Пробудившись, я увидела совершенно невероятное зрелище: сначала я вообще решила, что еще сплю. Рядом со мной крепко спала донна Эсмеральда. Родриго тихо посапывал в своей кроватке.

А надо мной склонились Доротея де ла Крема и Катерина Сфорца, обе — в ночных рубашках.

Я моргнула, но видение не исчезло.

— Папу отравили, — прошипела Доротея. — Чезаре тоже. — Заулыбавшись, я села на кровати. Волна ликования вернула меня к жизни.

— Они умерли?

— Нет, — сказала Катерина.

Ее бледное лицо сияло от радости. У меня чуть не остановилось сердце, когда она произнесла это короткое слово. Катерина же продолжала:

— Но они очень серьезно больны, и врачи опасаются дальнейших приступов. Наши стражники ушли.

— Джакомо ушел?

Я заставила себя успокоиться. Слухи гласили, что кантерелле иногда требуется несколько дней для достижения результата. Если стражники ушли, это превосходный знак, свидетельствующий, что они не надеются на выздоровление его святейшества.

— Ушел, — торжествующе сообщила Доротея.

Я кинулась к шкафу и вытащила оттуда накидку.

— Они устроили празднество, — радостно произнесла Доротея. — На следующий вечер у Александра началась лихорадка. Никто ничего такого не подумал — в конце концов, сейчас самое жаркое время года, и многие страдают от лихорадки, — но на следующее утро у него появились все признаки отравления кантереллой. И Чезаре тоже слег. Мой стражник сказал, что это было отравленное варенье. Но пока что никто из гостей больше не заболел. Так что, возможно, это вовсе и не отравление.

— Пойдем посмотрим, — потребовала Катерина, радостная, словно дитя, и схватила меня за руку.

Она повела меня вниз по лестнице, на балкон — замок опустел, и мы не встретили ни одного тюремщика; оттуда мы стали смотреть на площадь и на Ватикан.

Ворота Ватикана были закрыты, и под ними выстроился ряд вооруженных солдат.

Катерина так сильно перегнулась через перила балкона, что я испугалась, как бы она сейчас не упала, и поймала ее за руку. Она нетерпеливо оттолкнула меня.

— Пусти!

— Что ты делаешь? — сердито спросила я, и Катерина со сладчайшей, чистейшей улыбкой отозвалась:

— Слушаю, не зазвонят ли колокола.

На следующий день, когда донна Эсмеральда возилась с Родриго, а я в спальне собирала вещи, пытаясь отвлечься и успокоиться за этим внушающим надежду занятием, на пороге появился Джофре. Плечи его согнулись под незримой тяжестью, лицо сделалось изможденным. Он явно не принес хороших вестей. Я стиснула в руках сложенный бархатный плащ, который как раз собиралась уложить в сундук.

— Донна Эсмеральда, — сказал Джофре, — мне нужно поговорить с моей женой наедине.

Голос его был хриплым, словно у пьяницы, но слова звучали неразборчиво не из-за вина, а из-за страха. У него настолько пересохло во рту, что язык прилип к нёбу и зубам.

Эсмеральда кивнула и взяла маленького Родриго за руку. Проходя мимо нас, она бросила взгляд в мою сторону.

Моя старая нянька была не дура: на ее круглом морщинистом лице отразилось полнейшее понимание. Несомненно, она заметила и страх Джофре, и мое беспокойство и связала их с отравлениями в Ватикане.

Но в ее проницательном взгляде не было ни следа укоризны — одно только одобрение.

Едва лишь донна Эсмеральда с ребенком вышли, как я шагнула к Джофре и провела ладонями по его плечам и рукам. Камзол Джофре был влажным от пота; сам он слегка дрожал. Карие глаза покраснели от недосыпания и сделались слегка безумными; на верхней губе над усами поблескивали капельки пота.

— Говори, муж.

В смятении Джофре провел рукой по волосам.

— Они не умерли. Я боюсь, что они поправляются.

— Что произошло?

— Нервы, — пристыженно отозвался Джофре, не смея поднять на меня глаза. — Я… я рассыпал порошок. Почти весь. Я отнес бокалы с вином за дерево, но не справился, и флакон… Осталось совсем чуть-чуть.

— Насколько тяжело они больны? — коротко спросила я. Мне сейчас было не до того, чтобы тратить время, утешая Джофре.

— Отцу гораздо хуже. Иногда он вообще не осознает, где он находится и кто рядом с ним. Но рвота и кровавый понос прекратились, и сегодня утром он смог выпить немного бульона. На празднике я поднес ему неразбавленное вино — требийское, очень крепкое, но потом Чезаре часть отлил и смешал с водой. Чезаре тоже болен, он настолько слаб, что не встает с постели, но не так плох, как отец. Он просил меня посидеть с ним. Я знаю, он поправится… В конце концов я извинился и ушел, сказав, что мне надо отдохнуть.

Он вдруг схватился за мои руки в поисках опоры — у него подогнулись ноги. Я бросила бархатный плащ и помогла Джофре добраться до кровати, где он и сел.

Джофре спрятал лицо в ладонях.

— Я подвел тебя, Санча. Теперь нам придется самим принять яд.

Мне следовало бы обозлиться при виде его слабости, но вместо этого меня охватило неестественное спокойствие. Я почувствовала уверенность, такую же неразумную и загадочную, как вера. Я твердо знала, что Джофре лишь помог мне сделать первые шаги к исполнению моего предназначения. А я должна завершить его.

— Нет, — с нажимом произнесла я. — С нами ничего плохого не случится. Только помоги мне еще немного. Опиши мне обстановку. Их охраняют?

Джофре покачал головой.