Чужаки - Вафин Владимир Александрович - Страница 76

— А я тебя когда-нибудь продавал? — глядя на него, в упор спросил Влад.

— Ты — нет.

— Вот и поверь хотя бы мне.

— Слепец ты, Влад, — упавшим голосом произнес Женька, потом, подумав, сказал:

— Ладно, мы уйдем, но когда Саньку повезут, мы все равно его отобьем. Только ты отмажься от его конвоя. Жаль мне тебя. Ну чего ты добьешься добротой своей, чего? Ну приласкаешь ты пацана в этом гадюшнике, а что потом? Он выйдет и попадет к психу-отчиму, который измордует его по-черному. А в интернате воспитатели криком, а старшаки кулаками вышибут из него то доброе, что ты вложил в него. — Он нервно заходил по «дисциплинарке». — Ты думаешь я «спецуху» забыл, где одно насилие? Они, когда сломают парня, считают, что перевоспитали его, а его не сломаешь. Он только еще больше озлобится и будет в злобе своей крушить всех подряд: и плохих, и хороших. И будет жить от зоны до зоны, где стены трещат от переизбытка таких вот, как Санька. А закрывают его туда только потому, что пацан перестает верить в сказочки про счастливое детство. Его тюкали, обманывали, кричали ему: «Молокосос, сопляк, щенок!» Вот он, обозлившись, и пошел крушить всех и вся. И его сразу в наручники и в «спецуху», где стараются держать в страхе. А пацану надоедает жить под постоянным страхом, терпя насилие и обман. Вот он выходит на улицу и начинает мстить. И все, испугавшись, не знают, что с ним теперь делать? У нас много говорят о детской преступности! Да пацаны просто мстят за то, что у них украли детство, голодом морили, избивали. Вот такие козлики-мозлики. И не надо себя обманывать.

— Я не знаю, Жень, про всех пацанов, — выслушав его внимательно, ответил Влад. — Может быть, ты и прав, но пока есть добрые люди, которым все не по фиг, ну хотя бы такие, как ты, вера будет. Ты же веришь мне или вон Саньке. Теперь насчет пацана... Ты знаешь, я верю в Саньку. Он будет нормальным парнем. И если есть такие, как он, — значит, не все потеряно. Значит, будем жить. А сейчас, Жень, уходи и орлов своих забирай.

— Поживем увидим, Владан, — вздохнул Женька.

— Жень, ты Алену видел? — спросил Санька.

— Она мне и сказала, что ты пошел в ментовку. Ну, а я уже допер, куда они тебя упрячут. Ладно, Санек, пока! Держись Влада, я ему верю.

Женька попрощался с Санькой, и они с Владом вышли из «дисциплинарки».

Со второго этажа спустился Чириков.

— Что, они не забрали его? — удивленно спросил он.

— Да нет, здесь переговорили. Ты смотри, Олег, чтобы они не стуканули в управу.

Влад вернулся в «дисциплинарку». Санька сидел в углу и тихо пел:

Утром, выйдя из приемника, Влад заметил стоявшую под деревьями светловолосую девушку. Она пристально смотрела на него.

«Видимо, Аленка», — подумал он и направился к девушке.

— Здравствуй, Аленка! Я не ошибся?

— Здравствуйте! — кивнула она. — Вы, наверное, Влад Алексеевич?

— Да, это я.

— Как там Санька, его увезут? — с тревогой в голосе спросила она.

— У Саньки все нормально. Держится. А насчет «увезут», поглядим, если у них это получится. Мы ведь тоже не пеньки-ваньки. Ты вот что, Аленка, иди домой и звони мне по телефону, — Влад вынул записную книжку, вырвал листок и, записав номер телефона, протянул ей, — звони в любое время. А я сейчас по Санькиным делам пойду. И вот еще что, позвони в детдом, там, наверное, волнуются.

Влад проводил Аленку до троллейбусной остановки, а сам поехал в редакцию, к Всеволоду, знакомому журналисту.

Когда Влад вошел в его кабинет, тот одной рукой печатал на машинке, а другой, прижимал к уху телефонную трубку. Не отрываясь от своих дел, он кивнул Владу и показал три пальца, намекая на то, чтобы он подождал три минуты.

Закончив разговор, Всеволод отстучал на машинке последнюю строку и вынул лист.

— Я сейчас, заскочу к главному, подожди.

Вернулся он минут через десять.

— Фу, ну и запарка, покормиться некогда, — вытирая вспотевший лоб, сказал он. — Здорово, Влад. Принес рассказ?

— На мои рассказы начальник наложил вето и объявил окончательный приговор: «Не публиковаться!» И приговор обжалованию не подлежит, — усмехнулся Влад, а потом сказал серьезно: — Сева, есть разговор, только давай отсюда вырвемся — твои коллеги поговорить не дадут.

— Я же на службе, товарищ старшина.

— А я тебя не к девочкам зову, а остановить гильотину над головой человека, и на это дело у нас с тобой времени — сутки. А если не сможешь... подонки мы с тобой, Сева. Понял?

В голосе Влада было столько твердости и решительности, что Сева, выслушав его, сразу сказал:

— Ну чего тогда развалился? Пошли, — позвал он, снимая с вешалки куртку.

Они дошли до парка, где во всей своей красе буйствовала осень, и сели на лавочку у органного зала.

— Я, Влад, грешным делом подумал, что ты с милицией распрощался, — начал Сева.

— К этому все и идет, — ответил Влад. — Я собираюсь подавать рапорт об увольнении, а пока должен спасти парня.

— Что, очередной уголовник покаялся в грехах?

— Заканчивай, Сева, эти подъезды, — разозлился Влад. — В чем они должны покаяться? В том, что товарищи из зданий с вывесками и флагами сделали из них зеков? Ты никогда не задумывался, что вот родился ребенок, ну ангелочек прямо, на него наглядеться не могли, он рос, все ему радовались и вдруг вот те на... Был ангелочком, а превратился в подонка. А почему он стал им? Да потому, что ему жизни не давали, за человека не держали. «Щенок», «придурок», «паразит», «засранец» — эти слова были для него привычными. Тебе не приходила в голову мысль, откуда на чистом листе появляются грязные пятна? А ребенок схож с чистым листом бумаги.

— Тебя послушать, так получается: все кругом звери, пацанам ломают жизнь, судьбы им калечат. А у меня письма в ящике лежат. Люди пишут: боятся вечером на улицу выйти, дрожат, как осина, распустили, мол, молодежь. Напоминают про бунт в Курчатовском, про разбитые троллейбусы. Что, де, сюсюкаемся с ними, вот они и выросли подонками... — Всеволод закурил.

— Послушай, откуда это ползучее гадство? Все словно озверели. Пацаны никому не нужны. В детдоме важны только бумажки, матери становятся акулами, готовыми сожрать своих же собственных детей, а все вокруг делают вид, что с детишками все нормально, ну иногда проявят милосердие, поднесут небольшие подарочки. Это у нас называется: «За детство счастливое наше спасибо родная страна». А им надоело быть голодными и вечно битыми. Они вышли стаей озлобленных волчат на улицы и кидаются на людей. И тут школа, что их уродовала, общество, что их травило, да и родители, что калечили, стали кричать: «В клетки их, пусть меж собой грызутся!» — Влада словно прорвало. Он говорил горячо, страстно, выплескивая из себя давно наболевшее, осознанное, выстраданное такому же неравнодушному человеку, как он. — Кто защитит их? Ведь добрых душ на всех не хватит. А остальным наплевать. Сегодня пацаны — еще малолетки, а завтра могут стать, да что там говорить, уже становятся уголовниками, матерыми рецидивистами. Я вот сам себя чувствую каким-то винтиком в страшной, чудовищной машине, уродующей пацанов, калечащей их души. Борьба с безнадзорностью и детской преступностью... С кем боремся? С пацанами?

— Да не с пацанами, Влад, а с их отклонениями, — уточнил Всеволод.

— А откуда они, эти отклонения? От сырости, что ли? От семьи, от школы, от нашей системы! — убежденно произнес Влад.

— И что же ты предлагаешь?

— Что? Да чтобы были любящие родители, добрые учителя, внимательные воспитатели, думающие милиционеры...